Потом я же писал в столицу, там наводили справки. Мне сообщили, что Аксель и в России не значится. Нигде не значится. Что я мог сделать?

— Да, сейчас его в России, возможно, и нет. Но он мог быть. Мне тяжело говорить, Рагнар, но Сибирь… Нужно быть очень крепким человеком, чтобы выдержать там. Ты одного еще не знаешь, очевидно. В Америке есть организация, специально занятая розысками пропавших без вести. Насчет двести шестого лагеря есть данные. Всех заключенных немцы угнали на запад, всех, кроме группы на Зандкугеле. Она вся попала к русским, Ларсен. Так вот, Ларсен, — ни один из них не вернулся. Сюда должен приехать представитель этой американской организации. Ты встретишься с ним, поговоришь сам.

Вот что сказал мне Арвид Скобе!

Шатаясь, как больной, шел я от Арвида. Дома я сказал Эрику:

— Я видел Арвида Скобе. Он считает, что тебе еще рано заниматься политикой.

Больше я ничего не сказал.

«Аксель, Аксель, — твердил я про себя, глядя на его карточку, — не ты ли уверял, что у нас одна надежда на русских. Что же это происходит на свете!»

Слышу слова Акселя:

«Русские воюют не только за себя, папа. И за нас тоже. Наши партизаны не могут сами прогнать немцев, но зато мы сковываем несколько немецких дивизий. Мы помогаем русским, папа».

Аксель сам готовился уйти в горы, в отряд сопротивления. Он не успел, попал из-за пустяка в когти гестапо.

Все эти годы я думал: «Дожил бы Аксель до прихода русских, был бы дома… Значит, не дожил или увезли его фашисты куда-нибудь…» Так я размышлял всё это время. А теперь не знаю, что и подумать. Нет, моего ума, видно, не хватит, чтобы понять, что же делается в мире.

Но я пока что никому ничего не скажу. Ни фру Агате, никому. Приедет представитель. Может быть, выяснится всё до конца.

Уже июнь на дворе, а всё нет настоящего тепла. Скалы холодные, словно вчера с них сошел снег. И хотя теперь светло почти круглые сутки, солнце совсем не такое приветливое, как бывало.

Видно, мы никогда не отогреемся после той студеной весны, когда немцы забрали Акселя. И после той зимы, там, на севере, у Птичьих островов, куда немцы водили нас под конвоем ловить треску, где простудилась и умерла Хильда.

И в комнате нет спасенья от стужи. Дом ведь не такой, как у нас, в Сельдяной бухте. Стены тонкие, печка, против нашей, игрушечная. Ветер без труда пробивается в жиденькую городскую постройку, спозаранку выгоняет тепло из-под одеяла. Правда, жаловаться грешно. Кабы не Арвид Скобе, который помог своему земляку отыскать квартиру, ютились бы мы где-нибудь в сарае или в землянке.

Бабушка Марта уже давно встала. Она сидит у окна в ватной кофте и вяжет носок. После того, как мы расстались с «Ориноко», она очень осунулась, ослабела, и я начинаю бояться за нее. Завидев, как я выхожу из-за перегородки, бабушка Марта знаком подзывает меня.

— Ты слышишь? — спрашивает она.

— Что?

— Встань здесь, — она указывает мне место рядом с собой. — Слышишь теперь?

— Ничего я не понимаю, бабушка, — говорю я.

— Кончили сейчас, — тихо произносит она. — А как ясно было слышно! Колокол нашей кирки, Рагнар.

Нашей? В Сельдяной бухте? Бедная, бедная бабушка Марта, — ей мерещится бог знает что!

— Немыслимые вещи ты говоришь, — объясняю я ей. — Во-первых, до нашей бухты больше тридцати километров. Какой ветер принесет звон через такую даль? И звонить там некому. Или ты забыла, что от кирки нашей остался один мертвый кирпичный остов, лестницы все сгорели, обрушились. Только птица может подняться на звонницу.

— Я слышала, — упрямо твердит бабушка. — Я всегда узнаю колокол нашей кирки.

Плоха, совсем стала плоха бабушка Марта.

— Что ж, может быть, ты и права, — отвечаю я.

Я бужу Эрика, и мы идем в рыбную гавань. Это не близко. На набережной нас обгоняет красный почтовый автобус с ящичком для писем на кузове, — тот же самый автобус, который делал остановку у нас в деревне. По праздникам я ездил на нем в город за покупками.

Эрик поднял было руку, но я удержал его. Нет, мы не можем тратиться на билеты, ведь очень может быть, мы и сегодня проходим напрасно. Эрику — тому еще удается иногда заработать. Управляющий ставит его на засолку или на весы. Для меня вот уже вторую неделю ничего не находится. Не станет же мореход Ларсен таскать мешки с солью! Что люди тогда скажут!

— Папа, Нильс, знаешь, что́ говорит? — сказал Эрик. — Он говорит: в следующий раз бургомистру Скобе не поверят. Он ведь обещал всем работу, когда были выборы.

— Нильсу вынь да положь, — ответил я. — Не всё сразу делается.

Потом я напомнил мальчишке, что ему незачем вмешиваться, когда взрослые беседуют между собой.

— Я не вмешивался, — возразил Эрик. — Дядя Нильс нам говорил — мне, Альберту, длинному Хансу.

— Напрасно Нильс отвлекает вас от дела. Меньше болтайте там. Перело́жите соли в рыбу, вам тогда покажут! Тоже нашлись политики!

Потеряет место Эрик, — как мы тогда будем жить? Подумал он об этом? “И я опять начал наставлять его уму-разуму.

Да, и на этот раз не оказалось работы для меня.

— Парень пусть остается на всякий случай, — сказал управляющий.

Про меня — ни звука. Словно я уже не гожусь ни на что. Словно я способен только провожать Эрика до ворот.

— Видно, мне надо ждать, пока починят «Ориноко», — сказал я. — Да и то, как знать, будет ли он плавать. Хозяин продает остров Торн, верно или нет?

— Простите, мне некогда, господин Ларсен, — сказал управляющий. — Ну, а ты ступай в посолочную, Берт.

— Я Эрик, а не Берт, — поправил Эрик.

— Ты потише, — заметил я. — Повежливей.

Хорошо, что хоть его взяли. Спасибо и на том, Генри! Я пробился сквозь толпу, собравшуюся у ворот в ожидании работы, и двинулся в обратный путь.

По тропинке, вытоптанной в камнях, я поднялся на холм. Позади меня, на дне впадины, лежала рыбная гавань с белым зданием конторы и серыми крышами цехов, которые разрослись вокруг нее, как грибы вокруг березового пня. А впереди — тоже впадина, но пошире, и в ней город. Когда я добрался до самой вершины холма, город открылся мне весь, и первое, что я увидел, был пароход, бросивший якорь в заливе. Событие редкое у нас. Городишко, правда, числится портовым, но посудите сами, — разве здесь порт? Один-единственный кран торчит на гранитных плитах. А волнорез? Лучше и не спрашивайте. Вместо него — две продолговатые скалы, показывающиеся из воды. Одна — широкая, напоминающая грудь человека, другая поменьше, с зазубриной вроде рта, с бугорком вроде носа, — ни дать ни взять лицо. Будто каменный великан свалился в воду. «Пьяный Матрос» — так зовутся эти скалы. Они-то и служат здесь волнорезом.

Пароход большой, больше любого из домов на берегу. «Пьяный Матрос» почти весь скрыт за пароходом, видна только часть головы.

Флаг на таком расстоянии нельзя рассмотреть. Но, верно, судно из-за границы. Откуда же? И что на нем?

Пойду мимо — узнаю. Нет, не подумайте, что шкипер Ларсен, как мальчишка, спешит поглазеть на иностранный пароход.

Не оттого быстрей задвигались ноги. Три года назад, как кончилась война, стали говорить в народе, что вот-вот придет транспорт из Германии, привезет наших — угнанных немцами. Правда, с течением времени всё реже рисовалась мне эта картина, — и всё же сердце не на месте.

Через час ходьбы я свернул с главной улицы влево, в узенький переулок. В конце его зеленела ограда порта и маячил солдат с винтовкой.

Видно, не простое торговое судно прибыло к нам, раз выставили охрану с оружием!

Солдат лениво прохаживался и поглядывал в небо. Он следил за голубями пастора Визелиуса, кружившимися над переулком. Козырнул мне и сказал:

— Здравствуйте, дядя Рагнар!

Никак Вилли! Ну да, Вилли, сын Гуннара из Фламмеля, маленькой деревушки по соседству с нашей Сельдяной бухтой. С Гуннаром мы ловили лососей у Белых порогов.

— Ого, как ты вырос, Вилли! — сказал я и пощупал его плечи. — Здоровый парень, весь в отца!