— Он ведь лежит, — услышал лейтенант.
— Болен?
— Да. Ну, раз от дочери, так идемте. Старый, как малый ведь. Я гряды копала, как вот сейчас, приходит больной, комнату снимать… — Не договорив, она умолкла и пошла тихо, на цыпочках. Ввела в комнату, наполненную запахом лекарства, затененную плотными темными занавесками, и произнесла другим голосом — солидным старушечьим баском:
— Василий Кузьмич! От дочки вашей…
Круто повернувшись, звякнув лопатой о косяк, она тотчас ушла.
Из сумрака, ослепившего Марочкина на миг, выступила кровать, и на ней что-то зашевелилось. Из-под одеяла выглянул сухонький, беленький старичок. Бородка его была так же бела, как и кожа.
— Кто? Господи! — заговорил он, выпрастывая тонкие руки. — От Кати? Из Черногорска? Господи!
— Да, от Кати, из Черногорска, — сказал лейтенант, подходя. — Вы успокойтесь.
— Что… Что с ней?
— Ничего. Жива, здорова, передает вам привет.
— Да? Вы правду говорите? Ну, спасибо вам, спасибо! — и он потянулся к Марочкину обеими руками. — Я бог знает что болтаю… Вздор, всё вздор, — он сделал попытку засмеяться. — Если рассказать вам, потеха, совестно только… Из-за какой ерунды я… Тень свалила!
— Расскажите, Василий Кузьмич, — сказал лейтенант, вслушиваясь в этот бессвязный лепет. — Я знакомый Екатерины Васильевны. Она просила меня привезти известия о вас, самые обстоятельные.
Почему поиски врага привели к отцу Бахаревой? Случайно ли? Эти вопросы проносились в мозгу Марочкина.
Но старичок точно забыл о госте. Пожевал губами и прошептал:
— Комары ее… не очень мучают? Комары там… Невообразимые тучи.
— А вы были в Черногорске?
— Десять лет жил. Фирма «Вандейзен». Слыхали?
— Слыхал, — ответил Марочкин.
В Черногорском музее, в отделе истории, целая стена была посвящена революционному движению на лесозаводе Вандейзена.
— Десять лет, — повторил он. — Десять лет… Техноруком у них. Катя не говорила вам?
— Говорила, возможно, но я, признаться, запамятовал, — сказал лейтенант.
Он не расспрашивал. Чтобы взять инициативу разговора, нужен был выгодный момент. Старичок снова оживился.
— Вандейзен. Золотые гербы… Поставщик двора и прочее. Миллионный капитал. Как же! Громкое имя… Облигации… Я сам пачку приобрел, тоже числился в акционерах в некотором роде… И меня объегорили. Меня, старую крысу. А? Каково! Будьте столь любезны, который час? Микстуру велено глотать. Да, тень свалила, вот и лежу. Микстура… Против тени.
— Какой тени? — не выдержал лейтенант.
— Какой? — Бахарев приподнялся на подушках. — Я вам расскажу, какая тень.
«Заговаривается старик», — подумал юноша с тоской.
— Мне ведь, милый товарищ, восемьдесят два года. Тень, и та ушибет. Я вам расскажу, потому что вы Катю увидите. А я вот… Я, может, и не увижу.
— Полноте, — сказал лейтенант. — Не надо так…
— Катя не знает, что́ я вынес, — и голос его вдруг окреп. — Вандейзен… Злой гений нашей семьи. Акции, дутые акции, бумажки… Я… — он откинулся и тяжело задышал. — Вам сколько лет? Вы мальчик. Для вас это — история. Своего же служащего надуть! Так подло!
Устами старика действительно говорило ветхое прошлое. И гнев его казался запоздалым, странным.
Марочкин почувствовал себя словно в Черногорском музее, перед ожившим экспонатом.
— А я верил ему. Долго верил. Слишком долго… Бедная Катя! — вдруг прошептал Бахарев.
Шепот прервался.
— Откиньте занавески, будьте добры.
Комнату залило светом. Старичок стал еще белее — он словно растворялся в простынях.
— Поглядим хотя друг на друга. Вот прошу вас, полюбуйтесь, каков стал Василий Бахарев. Как он жил? Плохо жил. Верил Вандейзену, всему ихнему сословию верил. Верил, что они свой долг, то есть вину свою передо мной за разорение, за дутые бумажки признали, что положили якобы капитал на имя моей дочери Кати за границей. И я служил им. При Советской уж власти, когда был нэп, принимал я у себя Вандейзена. Не здесь, а в Угличе, мы там жили тогда… Вандейзены хотели лесную концессию получить, а я им помогал, бумаги писал разные. Затея эта, положим, рухнула. Потом Вандейзены скупили паи концессионного датского заводика в Петрограде. Я и там служил… Кате через них жизнь испортил. Она, милый товарищ, любила одного молодого человека, прекрасного молодого человека, а я стукнул кулаком по столу: не сметь, мол! Не сметь с комсомольцами гулять! Запирал ее в квартире, потом увез на Волгу, к тетке… Вот, милый товарищ! В гимназии, помню, проходили мы мифологию — вам эта материя, верно, неизвестна. Существовал якобы царь Мидас, который всё, к чему прикасался, превращал в золото. Я вот от них ждал такого… прикосновения Мидаса. А что я получил? Дочери счастья не дал и себе…
Она-то ушла из дома двадцати лет, в вуз поступила, вышла на самостоятельную дорогу. И я, может, милый товарищ, был бы знатным сейчас, в почетном президиуме сидел бы…. Жизнь-то прошла… И вот… тень свалила…
Он закашлялся глухо, со стоном, завершая этим свою непрошенную исповедь.
Она потрясла Марочкина. На советской земле, среди торжества новой жизни, Василий Бахарев остался на крохотном островке старого, цеплялся за него, ждал золота от прикосновения когтей хищника! Мечтал дать дочери капитал, ненужный ей. Во имя этого мешал ей жить. Марочкин пожалел Бахареву, потом мысленно похвалил за то, что она ушла от отца.
Будь у Марочкина больше знания жизни, он понял бы, откуда у Бахаревой ее внешняя суровость и резкость, скрывающие природную женственность. Ее воспитывали барышней, нежили, прочили наследство, выгодного жениха — она взбунтовалась, ополчилась против мещанства своей семьи, ожесточилась…
— Вы, милый товарищ, не думайте… Потом я служил Советской власти, честно служил, да ведь лучшие-то годы ушли, похварывать стал, одним словом, карета под откос покатилась…
Помолчав, лейтенант спросил:
— Какая же всё-таки тень вас свалила?
— Вандейзена, — ответил он. — Вандейзена, Генриха. Почудилось, понятно. Откуда ему взяться? Отдыхающий приходил. Слышу, с Дашей в саду говорит. Я выглянул из окна, ну, мне и почудилось… Побежал в сад. И грохнулся. Потом — очнулся, Даша и говорит: отдыхающий один был. Ах ты, господи! Комнату ищет. Спрашивал, есть ли у нас квартирант.
— И что же Даша ему?
— Нет квартиранта, не приехал, а комнату хозяин занял. Не сдает пока.
— А что за квартирант у вас был?
— Два лета подряд приезжал. От вас, из Черногорска. Лямин. Не знаете?
— Да, слышал о таком, — сказал Марочкин пресекшимся голосом и встал.
Он не был удивлен. Он как будто предчувствовал это. И всё-таки самообладание изменило ему. Совсем незачем было вскакивать. Но раз уж он поднялся, надо было оправдать свое поведение.
— Вы, наверно, устали, — сказал лейтенант. — Я вас утомил.
— Нет, нет, — Бахарев сделал движение, чтобы удержать его. — Мы чай будем пить. Вы нам про Катю расскажете… Даша! Даша, покричите ей, прошу вас.
Марочкин остался. За чаем, беседуя с Бахаревым и пухлолицей Дашей, он исподволь вставлял вопросы. Лямин жил здесь скромно, по нескольку дней пропадал на рыбалке, гости к нему не заходили, а с кем он встречался — Бахарев и его хозяйка не знают. Лямин производил впечатление человека непоседливого, нервного. Как у него хватало терпения высиживать с удочкой! Бахарев однажды задал ему такой вопрос. Лямин ответил, что ловить рыбу полезно: укрепляет нервы.
— Так нынче летом Лямин не был? — спросил Марочкин.
— Только два дня, в начале июня, — сказала Даша.
«Значит, после гибели Бадера, — подумал Марочкин. — Да, как раз тогда…»
— Комнату снимал на месяц, а жил недели две либо три, — продолжала Даша. — Дела всё какие-то. А нынче сулил приехать в отпуск, да нет его. Не знаете, что с ним?
— Не знаю, — сказал Марочкин.
Мысль его работала. Значит, последний раз лже-Лямин отдыхал здесь в прошлом году. В Черногорске он до конца месячного отпуска не появлялся, а отсюда уехал, прожив две — три недели. Куда уехал? Марочкин вспомнил мои изыскания по поводу загадочных взрывов на «Росомахе». Лямин мог отправиться на «Росомаху». Очень важное обстоятельство! А нынче, в начале июня, он навестил хутор Бадера, увидел знак на косяке и вскоре, под видом рыбалки, уехал в Заозерск. О приходе Вандейзена извещал Бадер этим знаком! И лже-Лямин, верно, встретился с Вандейзеном в Заозерске!
