Рвалась Ангара, металась и пенилась через гранитные крутые пороги, била волной по бортам кораблей, прижимала их к берегу. Рев водопадов гремел над рекой. Налегали ватажники на весла, кричали во все горло кляли реку недобрым словом:

— Озлилась, бешеная!

— Прорвало окаянную! Утопит!

Плыли с большим боем, а бой тот был с непокорной рекой Ангарой. Чем дальше плыли, тем свирепее становилась буян-река. Черные пороги высились острыми пиками, зияли на реке бездонные пропасти, кипела и бурлила зеленая вода в страшных водоворотах.

Корабли проводили между крутых порогов. Не удержали ватажники у одного корабля бечеву. Подхватила его волна и метнула на острый порог. Заскрежетал корабль, заскрипели доски, и вмиг разлетелся он в щепки. Выплеснула река черные клочья: ни корабля, ни людей — все проглотила ненасытная, все похоронила в синей бездне.

Дрогнули сердца ватажников:

— Крепость!

— Не пройти! Потонем!

— Потопим корабли! Смерть!

Плюнул кормчий переднего корабля за борт, вытер шапкой потный лоб, повернул корабль к берегу. За ним потянулись и все остальные.

Судили, рядили, прикидывали — как быть? Поняли, что до Илима на таких кораблях не добраться, ангарские шиверы да бешеные пороги не осилить.

Повернули назад и тихим ходом, бечевой потянулись обратно — вверх по Ангаре.

Доплыли до острога, передохнули, перекрестились на восток и потянулись дальше. Берега круты: камни, выбоины. По обе стороны реки встала глухой стеной тайга. Миновали тайгу, а за ней потянулись скалы. Редкая птица пролетит, редкий зверь пробежит. Ни шума, ни гула, ни рокота. Синь. Глушь. Безлюдье. Только река меж скал бьется, ветер стонет, солнце палит.

Артамошка и Чалык плыли на первом корабле. Велел атаман вглядываться в темь ночную и лазурь дневную, чтоб заметить вдалеке корабли царских казаков.

Чалык стоял на вахте, Артамошка спал. Кормчий нет-нет, да и спросит:

— Глянь в ночь!

Чалык в ответ:

— Небо вижу, звезды вижу, а больше ничего не вижу.

— А ты — ухом, ваша порода чуткая. Ухом лови!

Чалык послушает и скажет:

— Слышу в лодке храп, а за лодкой вода плачет, больше ничего не слышу.

Замолчит кормчий.

На утренней заре, продирая сонные глаза, увидел Чалык черные точки:

— Лодку страшную вижу!

— Где? — отозвался кормчий.

Ватажники, повернув головы, стали всматриваться в синюю даль. Напрасно они щурили глаза, с трудом поднимали распухшие веки, всматривались — никто ничего не примечал. Разбудили атамана. Махнул Филимон рукой, чтоб все весла подняли и умолкли. В мертвой тишине услышали ватажники плеск воды, скрип весел. Быстро свернули за желтую косу, притихли.

Вниз по Ангаре по самой струе неслись корабли, подгоняемые ветром. Посчитали корабли ватажники, да так и ахнули: было их десять. Прикинули на каждый по двадцать казаков — итого две сотни.

— Ого, — сказал атаман, — сила!

— Силища! — угрюмо простонали голоса.

Проводили корабли. Сдернув шапки, размашисто перекрестились, да и в путь.

Нажимали ватажники на бечеву, резала и жгла она плечи, до крови рвала спину. Люди ухали от восхода солнца до его захода.

— У-ух-да!

— Ра-зом!

— Навались!

— У-ух-да!

Ухали враз, лямки сбрасывали с окровавленных плеч враз, падали на камни и ворчали угрюмо:

— Будет! Хватит!

— Мочи нет!

Жались друг к другу лохмотьями и, прикрывшись драной дерюгой, спали как убитые по двое суток подряд. Так и плыли. Плыли к морю, грозному Байкалу, где воля широка, царская рука далека. Места рыбные, звериные, нехоженые, неезженые — живи вволю!.. Плыть тошно, а не плыть еще тошнее…

Мрачный сидел атаман, думал.

Выбились из сил ватажники. Злобно поглядывали на атамана. Были дни, когда топтались ватажники на одном месте: корабли не пускала злая река вперед — то прибивала волной к берегу, то откидывала струей вспять.

Решил Филимон свернуть в неведомую речку, что пала тихим плесом в Ангару. На той реке думали отдохнуть, подкормиться, побитые корабли починить. А как дальше плыть — судьба покажет.

На склоне крутой горы, среди вековечных сосен и лиственниц, прилепилась черная избушка. Вросла избушка в седую гору по самый верх, как старый гриб. Плескалась речка, извивалась по долине черной змеей. Вокруг леса да горы крутые. К избушке тянулась узенькая тропинка, на желтом песке темнели пятна — следы ног человека и лап медведя.

Пошли к избушке Филимон и Никита. Дернул Филимон дверь, а навстречу ему с диким ревом бросился косматый бурый медведь. Попятился Филимон:

— Глушите зверя!

Вслед за медведем вышел сгорбленный старик. Седые космы спадали на плечи, желтое лицо, изрытое морщинами, сплошь заросло бородой, зеленые слезящиеся глаза бегали под торчащей щетиной седых бровей. Посохом старик указал место медведю. Тот покорно повалился и, лежа, рычал, роя лапой желтый песок.

— Кто и откуда? Из каких стран? — спросил старик тихим голосом.

От этого голоса затрепетало сердце Филимона.

— Никанор, — прошептал он, — тебя ли вижу?

— Весь век Никанором прозываюсь, я и есть, — ответил старик спокойно.

— Признаешь ли? — заволновался Филимон.

— Много ноне по лесам людишек шатается, разве всех упомнишь! Стар стал Никанор, стар… — Старик сердился: — Бросать избу надо в этих лесах, бежать в глубокие дебри: нарушают беглецы уединение мое…

— Никанор, брат мой!.. — обнимал старика Филимон.

— «Брат» сказал ты. Брат был, то верно, но нет его, и стал у Никанора вместо брата зверь. — И старик показал на медведя.

— Филимон я, брат твой кровный!

Старик замахал руками, потом прищурил слезящиеся глаза, в упор посмотрел на Филимона, и задрожала его седая борода, покатились по ней слезы:

— Филимоша!..

Братья поцеловались.

Подошли Чалык и Артамошка. Старик недовольным голосом спросил, показывая на Артамошку:

— А это что за мужик, молодой да вихрастый?

— То Артамон. Не признал?

— Батюшки! — заохал старик. — Давно ли я ему клеста дарил…

Артамошка повернул голову, старик подбежал к нему:

— Озорник, поет ли клест?

— Пела, пела та птица, да и ноги вытянула, — ответил Артамошка.

— Вот она, беда-то! — от всей души пожалел старик. — Тут моей вины нет, клест тот из самых певчих… с подпаленной грудкой.

Артамошка подумал: «Как старик клеста знает? Кто же он?»

Филимон улыбался:

— Артамошка, аль не узнаешь дядьку Никанора?

— Что ж, дядька, в отшельники пошел ты аль как? — обнял Артамошка Никанора.

— От людей хоронюсь, родные, от людей!

— Что ж они тебе, люди-то? — спросил Филимон.

— Солоно, брат, от них. Каждый человек — злой зверь! Вот и хоронюсь.

Артамошка впился глазами в Никанора, и поплыли перед ним дни его раннего детства, дни, когда жива была мать, когда Никанор ходил к нему, поучал его тайнам жизни.

— А вот вы рыщете по тайгам, — с обидой сказал Никанор. — Не ладно это! Хоронитесь, родные, хоронитесь!

Артамошка не вытерпел и, подняв вихрастую голову, гордо взглянул:

— Вольные мы, что нам хорониться!

— Может, и так, но со зверем сподручнее, с птицей веселее — твари божьи, а с человеком страшно… Мишка, волоки еду!

Медведь вскочил и на задних лапах торопливо пошел в избу, притащил большое долбленое корыто с объедками и поставил к ногам старика.

— Не обессудьте, родные, иной посуды не имею, вместе кормимся. — И он ласково погладил морду медведя.

Все умолкли, с удивлением смотрели то на старика, то на медведя.

Старик медведя за ухо потрепал, на траву усадил.

— Спим вдвоем — тепло. По тайге бродим вдвоем — не страшно! — сказал он и, опираясь на посох, пошел в избу.

Вскоре принес вязку сухих корешков, сараны и ворох вяленой рыбы.

— Без хлеба проживаем, отвыкли, — пробормотал он. — Жуем корешки, соки древесные и травяные сосем, рыбку гложем — так и живем.