Тяжело стонал Саранчо. Вздрагивала во сне Талачи.
— Славный Саранчо, не спишь? — окликнул Чалык его.
— Нет. Не могу уснуть.
Чалык вздохнул и спросил о том, что тревожило его:
— Славный Саранчо, скажи, почему парнишка — лючи, а сердце доброе?
— У лючей сердца нет — у них камень! — ответил Саранчо и застонал от боли.
Чалык умолк. Саранчо ругался:
— Пусть всесильный хозяин тайги пронзит лючей отравленной стрелой!.. Пусть дух огня сожжет их чумы!..
— Славный Саранчо, парнишка-лючи нам худое не делал. Ты сам ел еду, принесенную им. А сейчас лючи спрятали его от нас. Они убьют его.
— Убьют? — удивился Саранчо.
— Это не злой лючи, это добрый, — стонал Чалык.
— Я стар, — ответил Саранчо, — я много видел. Всегда бойся лючей вот мое слово!
Оба задумались. Саранчо взял за руку Чалыка.
— Самые злые лючи те, у которых красные бороды и огненный крест на груди. Их особенно бойся!
— Парнишка — не злой лючи, — опять прошептал с обидой Чалык.
Саранчо озлился:
— Ты молод и забыл, что волчонок не страшен, пока он не стал взрослым волком! Волк не станет мышью, лиса не поплывет по реке щукой. Молодой лючи не вырастет эвенком!
Он умолк и больше не сказал ни слова.
Прошло несколько дней. Артамошка не приходил. Чалык ловил глухие шорохи, всматривался в темноту, но, кроме легкого ветра, сонливого лая собак да ленивой поступи караульного казака, ничего не слышал.
Артамошку жестоко наказал воеводский поп. Его увели в церковь и сдали строгой монашке. Монашка поставила Артамошку на колени перед иконой и велела бить поклоны. Артамошка торопливо взмахивал рукой, крестился и повторял молитву. Думал он о другом, поэтому путал слова, заикался — и за каждую такую ошибку получал от монашки щипок.
Пятый день Артамошка постился: ел кислую капусту, запивая водой. Пятый день отбивал старательно поклоны и ничего обидного не сказал ни попу, ни монашке.
И поп и монашка остались довольны раскаявшимся грешником. Монахиня даже прослезилась, поцеловала его в лоб. Артамошка подумал: «Ведьма, всего исщипала, а еще лоб лижет!» Но стерпел и не вымолвил ни слова.
На вечернюю молитву пришел поп. Растерянно размахивая широкими рукавами своей черной рясы, он тряс бородой и, наклонившись к самому уху монахини, что-то шептал. Время от времени он метал на Артамошку косые, недовольные взгляды.
«Обо мне», — подумал Артамошка и стал вслушиваться. Поп горячился, багровел и орал в ухо перепуганной монахине:
— К пленным тунгусишкам бегал, к царским пленникам; душу христианскую осквернил, жалеючи их; слезно выл и всячески поносил воеводу, и казаков, и меня. — Поп задыхался от злобы. — Вчера доподлинно мною проведано: малец воровского рода, отец его в Работных рядах проживал, кузнечным да плотничьим ремеслом кормился. Не худо жил, но все бросил, в разбой пустился, в леса сбежал. Вор!
— Врешь! — вскочил Артамошка.
— На колени! — взвизгнула монашка.
— В железы его надобно забить, — затрясся поп, — в железы! Разбойное отродье! Окаянная душа. Тьфу! Тьфу! Прости господи!
Решено было выгнать с воеводского двора Артамошку-озорника и отдать в пригородный Знаменский монастырь в послушники.
Забеспокоился Артамошка лежа в темном углу на прогнившей соломе. Вспомнил отца и дядю Никанора. И казалось Артамошке: вот сидит отец за столом, положил голову на кулаки, и поет свою любимую песенку:
Пусть леса дремучие шумят,
В синем небе лебеди летят.
Там, где ветры плачут и поют,
Я найду и долюшку свою.
Скрипнула дверь, завизжал ключ в замке. Артамошка бросился к оконцу, увидел: монахиня шла, как утка, вразвалку, по грязной площадке воеводского двора. Тут и родилось в голове у Артамошки горячее слово: воля! Будто упало это слово с бревенчатого потолка. Артамошка даже оглянулся по сторонам. Темнело. В углу красной бусинкой теплилась лампада.
Артамошка с силой толкнул слюдяное оконце и высунул голову. Кругом тишина, слышен лишь отрывистый лай собак да далекие пьяные голоса. Он выпрыгнул в оконце и, прижимаясь к бревенчатой стене старой церкви, мелькнул черной тенью. Умирала вечерняя заря, на востоке мерцали звезды, луна заливала землю серебристым светом. Артамошка потянул в себя воздух, сладко зевнул, огляделся и промелькнул мимо приказной избы, ползком пролез между бревен, обошел караульного казака. В груди кольнуло: «Може, его уже и нет, на Москву отправили?»
Друзья встретились молча. С трудом рассказал Артамошка о своем горе. Чалык морщил лоб, моргал глазами, но понял только: у друга очень большое горе. Внезапно Чалык выпрямился, припал к уху Артамошки:
— Тайга бежим!
Артамошка вздрогнул, не успел вымолвить слово, как Чалык схватил его за рукав, торопил:
— Тайга бежим! Тайга бежим!
Они решили бежать глубокой ночью.
Саранчо узнал от Чалыка о его намерении, встрепенулся; улыбка слабой тенью пробежала по измученному лицу храброго охотника:
— У молодого, как у птицы, — всегда хорошие крылья! Лети, Чалык, лети в родные стойбища, скажи эвенкам горькие слова, пусть плачут эвенки, как плачет храбрый Саранчо. Лети белой птицей, Чалык, скажи эвенкам: пусть снимают чумы, сгоняют стада оленей, забирают жен и детей и бегут в самую далекую тайгу, за Страшный камень. Там не найдет их никто!
Саранчо закашлялся, схватился руками за грудь и застонал, острые плечи его вздрагивали. Талачи, закрыв лицо руками, тоже плакала.
Чалык и Артамошка горячо перешептывались. Потом Артамошка встал и быстро скрылся в густой темноте.
Он пробрался на поварню и чуть слышно постучал в оконце.
— Родной ты мой! — по-матерински ласково сказала повариха Лукерья, увидев Артамошку. — Сгинул ты, малец…
Артамошка перебил:
— Помоги, тетка… Помоги ради…
Лукерья перебила:
— Голоден?
— Нет.
— А что надобно?
— Бегу я.
— В уме ль ты? Куда же?
— Може, долю свою найду, — прошептал Артамошка.
— Эх ты, горемыка! — вздохнула Лукерья. — В монастырь, слышала, отдают тебя.
— Не бывать этому! Убегу! Собери, тетка, еды, положи в котомку, в ту, что под нарами валяется.
Лукерья скрылась. Артамошка ждал.
Лукерья вернулась быстро, открыла оконце и подала Артамошке туго набитую холщовую котомку, рваную шубенку и закоптелый котелок:
— С богом!
Они простились.
Пробравшись к пленникам, Артамошка увидел сгорбленную фигуру Чалыка. Чалык ощупал котомку и молча отодвинул ее. «Раздумал, — мелькнуло в голове у Артамошки, — забоялся».
У Чалыка горели глаза:
— Тайга зверь много, злой зверь много!..
«Забоялся, знамо, забоялся!» — огорченно подумал Артамошка и вздохнул. Но Чалык встал, расставил ноги и взмахнул руками, будто целится из лука.
«Ага, пищаль надо!» — обрадовался Артамошка, но тут же задумался.
— Нож надо, пальма надо, лук надо… — на пальцах отсчитал Чалык, и в шепоте его слышались безнадежность, горькая тоска.
Артамошка вскочил и опять скрылся в темноте. Он подкрался к казачьей избе, скользнул мимо крыльца и, вытянувшись на цыпочках, заглянул в маленькое оконце. В избе теплилась восковая свечка, казаки азартно бились в зернь[10], утопая в густом табачном дыму. Они спорили и ругались.
Долго вертелся около оконца Артамошка, но придумать ничего не мог. Разбитый, озлобленный, побрел он от казачьей избы. Вдруг вспомнил о подарках, которые сделал правителю казачий атаман после возвращения из тайги. Артамошка подкрался к приказной избе, заглянул в одно оконце, в другое — темь. Пробрался к двери — дверь на потайной щеколде. Артамошка знал тайны этой щеколды. Ее ставил деревянных дел мастер Сомов-младший, что живет в далекой избушке Работных рядов. Артамошка бегал за ним не однажды, а потому и знал тайны этой щеколды. Он нажал клинышек в правой стороне толстой двери — щеколда тихо скрипнула и поднялась. Артамошка приоткрыл дверь и ощупью пробрался в воеводскую канцелярию. На стене висели лук Саранчо, колчан со стрелами, несколько ножей, пальма и эвенкийские сумки. Артамошка торопливо схватил лук, колчан со стрелами и два ножа.
