Собрал новый атаман весь казачий отряд в одну землянку и мрачно сказал:

— Тайга люта. Головы свои ломайте, что делать будем. Казаки мы теперь пешие, бывалого человека, умельца подорожного не имеем. Не сгинуть бы в лютой тайге, не лечь бы костьми на каменья острые.

Егорка Ветродуй и дышать боялся — ждал расправы; забился он под нары, чтоб и на глаза казакам не попадаться.

— Ну и зима! Жгуча, да и свирепа. Не только роду человеческому, а даже деревам вековечным жизни нет: трещат, лопаются, стонут от боли… Земля охает под снегом… Река подо льдом беснуется… Сплошная лютость!

Говорил атаман да на казаков посматривал: кто, мол, помирать собрался — помирай скорее, ждать нечего.

— Ведомо ли вам, вольны казаки, — продолжал атаман, — что с позором в Иркутск пойдем, с пустыми руками? Вот как есть, с пустыми руками.

— Пойдем ли? — не вытерпел Ивашка Стрепетов. — Може, к весне все перемрем до единого.

— На все воля божья, — вздохнул кто-то в темном углу.

— Бог-то бог, да сам не будь плох! — засмеялся атаман.

— Спросить бы надо с тебя, коли ты есть атаман! — горячился Ивашка.

— Помолчал бы ты, Ивашка! Не тебя ли в атаманы выбрать? — зашумели казаки. — Прокормимся, ведь не безрукие!

Встал казак Никита Малый. Разгладил жиденькую бородку, шапкой об пол ударил:

— Не гоже казакам горюниться, мы не бабы! Зима от лютости своей вот-вот отойдет, обмякнет. Примечаю это по солнцу да по деревам. А там и весна, распалится река, и поплыли казачки, поплыли!

Загремели голоса:

— Поплыли!

— Река — воля казачья!..

Порешили рекой плыть. Плыть на север, без подарка царю не возвращаться.

И опять потекли злые ночи. Дымились землянки из-под снега, бились люди с буйными ветрами, гонялись, как бешеные, за зверем, тонули в синих снегах.

Добычу тащили в один котел: заяц так заяц, щука так щука, белка так белка — все едино в варево. Если неудача и нет ничего — и то ладно: подтянут казаки потуже пояски, поглотают слюну — и в дрему. Так и жили.

Летели короткие дни, тянулись длинные-предлинные ночи, а там, глянь, весна пришла. Пришла нежданно-негаданно. Только вчера свирепела буря, с ног сшибала казаков, деревья скрипели и стонали жалобно, и вдруг блеснуло яркое солнце, размякли снега, посерели. Снег с деревьев начал падать хлопьями. Дни стали теплее — мороз спадал.

— Ого, — радовались казаки, — никак, зимушка сдавать начинает!

А там и лед на реке почернел, и у берегов блеснули весенние воды. Забили с гор ключи, проснулись, зашумели, забуянили таежные речки, на солнцепеках совсем растаял снег.

— Дощаники сплавные надо мастерить, — распоряжался атаман. — Нельзя мешкать!

Застучали топоры. Казаки у самых берегов рубили гладкоствольный лес, кололи смолистые стволы клиньями на доски, выравнивали топорами. Казак Тимошка Ловкий ходил за главного: поучал, суетился, ругался. Прыгало эхо по реке и тонуло в синих далях.

Целые дни слышны были приказы Тимошки Ловкого:

— Егорке Ветродую да Лукашке Кривому рубить пни сосновые, копать яму и курить смолу! Ивашке Стрепетову, Никишке Косому да Кузьке Левше, да братьям Петровану с Прокопкой Елкиным идти по засолнечной стороне и сыскать лиственницы с вывертами, чтобы из тех вывертов носы для дощаников поделать можно было!

День и ночь горели костры на берегу. Казаки торопились — плыть думали по первой воде за льдами, уходящими на север.

Но река уже вскрылась, засверкала изумрудной гладью, быстро понеслись белые глыбы вниз по течению, а лодки-дощаники еще не были готовы. Тимошка Ловкий торопил, палкой учил нерадивых да ленивых.

Запах свежей смолы пьянил. На воду спустили три плоскодонных дощаника. Лодки с виду были неказисты, но течи не дали и сидели на реке мелко. Взыграло сердце казачье от радости. Бросали казаки вверх свои шапки, орали так, что земля дрожала.

— Грузи! — скомандовал атаман.

Погрузили казаки свои скудные запасы вяленой рыбы и мяса, что наготовили в путь, побросали в дощаники немудрящие пожитки и поплыли.

Понесла красавица Синяя река кораблики, покатилась казацкая вольная песня. Поплыли казаки медленно. Берега высматривали зорко.

Однажды дневали казаки у зеленого мыса. Чинили дощаники, за птицей, за зверем гонялись по тайге. У кипящего ключика лег на живот Егорка Ветродуй — лег, чтобы воды напиться, и закричал:

— След вижу! Тунгусишек след!

Сбежались казаки — атаман впереди, — припали к земле. Чья-то нога оставила свежие следы на желтом песке у ключа. След оставлен ногой в кожаном мягком унте, с ровненьким рубчиком-швом по краям.

— Отойди, — сердился атаман, — отойди! Затопчете, черти, след!

Атаман пошел, сгибаясь, по следу. Четкие вначале, следы стали едва заметны и наконец совсем исчезли. Вот они опять появились на примятой сухой траве, вот опять четко отпечатались на звериной тропке, но дальше пошли мхи, и следы потерялись.

— Чтоб до захода солнца юрты отыскать! — приказал атаман.

Рассыпались казаки по тайге, каждый кустик высматривали да вынюхивали. Кружились по тайге целый день и к дощаникам пришли ни с чем.

— Неуспех, — сказали казаки.

— Неуспех, — мотнул головой атаман.

На рассвете казаки недалеко от места своего ночлега обнаружили остовы двух эвенкийских чумов. Озлился атаман:

— Проглядел, из-под носа убежали!

Плыли дальше с опаской, с оглядкой. Казаки колючим словом травили Егорку Ветродуя:

Наказал атаман Егорке-бездельнику сидеть на мачте первого дощаника, берега обозревать, эвенкийские юрты высматривать.

Плыли, рассекая крутые волны, плыли без песен…

Солнце поднялось над рекой. Золотыми пятнами искрились гребни волн. Дул тихий утренний ветерок. С Синей реки круто повернули, направились вверх по гладкому устью неведомой реки. Предутренний туман редел и медленно поднимался в поднебесье.

Всматриваясь в даль, Егорка заметил серую полоску. «Дым!» — екнуло сердце у Егорки. Но он молчал. Дощаники повернули к берегу и плавно скользили по тихому плесу.

— Юрты! — закричал Егорка и мешком скатился с мачты.

Атаман кулаком с одного удара сшиб с ног непутевого крикуна:

— Что козлом орешь?? Не слепые — видим!

Вытер Егорка рукавом нос, умолк.

— Ну смехота! — смеялись придушенно казаки. — Уморил!

Атаман махнул рукой, и лодки тихо подошли к крутому берегу.

Вышли казаки из дощаников и осторожно поползли по сыпучему яру.

Высунули головы казаки из-за кустарника, увидели у берега на зеленом пригорке четыре эвенкийских чума.

Остроконечные чумы стояли поодаль один от другого. Ветер слегка колыхал кожаные покрышки. Тихо вокруг, даже чуткие собаки молчали, будто вымерли. Все потонуло в сладкой предутренней дреме. Лишь в одном чуме слышался слабый детский крик да сонное баюканье; лишь над этим чумом взвивалась жиденькая струйка серого дыма. Видимо, этот чум и хранил для всего стойбища золотое пламя семейного очага; видимо, в этом чуме заботливая рука поддерживала огонь и день и ночь.

Крадучись, бесшумно поползли казаки в обход, чтобы захватить все чумы враз.

— Добыча! — затрепетал атаман. — Этих не упустим! Спят, видно, даже собаки не тявкают… с нами бог!

Сняв шапку, он размашисто перекрестился. То же сделали казаки.

— С богом! — махнул шапкой атаман.

Казаки вновь, припадая к земле, без шороха и шума поползли.

Первая почуяла врагов Терна. Она ощетинилась, разразилась диким лаем. За ней зарычали, залаяли и все остальные собаки. На стойбище поднялся сплошной собачий гвалт. Атаман тревожно махнул рукой. Казаки — кто куда: кто за валежину, кто в лощину, кто за кочку. Притихли, припали к самой земле, не дышат, ждут атаманова слова.