Так получилось и с понятием «новый реализм», не так давно введенным в литературный обиход. Сколько его склоняли, сколько куражились. Кто-то говорил «опять двадцать пять» (Дарья Маркова «Новый-преновый реализм или Опять двадцать пять», Знамя, № 6, 2006), кто-то называл его «литературным симулякром» (Жанна Голенко «Литературный симулякр», Вопросы литературы, № 4, 2007). Весь ряд высказываний по этому поводу едва ли стоит приводить, к тому же екатеринбургский критик Сергей Беляков попытался представить историю треволнений вокруг этого, якобы искусственно раздутого эпифеномена «новый реализм» (Сергей Беляков «Новые Белинские и Гоголи на час», Вопросы литературы, № 4, 2007). Рассуждают достаточно здраво, камня на камне не оставляя от аргументации апологетов. Проблему для теоретиков этого направления составляет еще и то, что сами авторы, записываемые под «новых реалистов» истово открещиваются от этого.
На мой же взгляд, появление этого понятия чуть ли единственное позитивное проявление критической мысли за последние годы. Может это и звучит чрезвычайно пафосно, но кроме толчеи воды в ступе, да перетягивания каната на предмет жива или мертва литкритика, погибла или возродилась из пепла сама литература, она мало, что смогла предложить. Заявив об этом направлении, критика, по сути, начала возвращаться к реализации основной своей функции, продираясь сквозь лес рекламно-пиаровских задач.
Начало заката?
Не так давно мне попалась на глаза небольшая статья Романа Сенчина «Не стать насекомым». Удивительным образом она отразила и мое видение ситуации, предупредила о возможной опасности литературного застоя в положении внешнего благополучия:
«Еще два — три года назад я был уверен: вот пришло в литературу новое поколение — поколение двадцатилетних, — и сейчас начнется. Эти ребята писали мощно, ярко, откровенно, в хорошем смысле нелитературно; казалось, их вещи способны вернуть слову вес и ценность, подарят нам новых героев, героев активных, живых, стремящихся изменить мир. Повеяло новыми шестидесятниками…».
«Но перелома всё не наступает. И, кажется, благоприятный момент упущен. После череды громких дебютов двадцатилетние или замолчали, или, что хуже, стали писать традиционно».
Это явление Сенчин обозначил как «привыкание к жизни». То что мы еще недавно обозначали эпитетом «новый» уже плотно вошло в привычку, еще немного и станет дряхлым, ветхим, каким-то заскорузлым недоразумением.
«Люди, из поколения в поколение, проходят период бунта, а затем становятся теми, против кого направлен бунт следующих» — пишет Роман.
Действительно, сформировалось и оформилось молодое-новое поколение литераторов, чему во многом способствовал Форум молодых писателей, уже традиционно проводимый каждую осень в подмосковных Липках. Многие ярко, громко, смело заявили о себе. Само понятие «новое литературное поколение» плотно закрепилось на литературной карте, в том числе и взятыми престижными премиями. Произведения еще недавно никому не известных авторов активно печатаются в авторитетнейшей журнальной периодике, издаются книги… Ситуация может показаться более чем благостной.
Не хотелось бы так думать, но порой создается впечатление, что подспудно куется новая литературная номенклатура, взлелеянная похвалами и чрезмерным вниманием. За разговорами о прорыве, новизне и большими ожиданиями может следовать банальный исход: кристаллизация новой герметичной литературной элиты и не более того. На мой взгляд, против этой унылой и тривиальной перспективы направлена статья Сенчина.
Вместо прорыва, бунта, протеста — «привыкание к жизни». Вместо удивления и радости, страсти и тоски по жизни, начнется унылое инерционно-конъюнктурное движение. Звездочки загораются, движутся по направлению к небосклону и где-то на подступах теряются в однородной массе. Возникают имена, пишутся книги, но они редко переступают за рамки годовых книжных обзоров критиков, после чего становятся достоянием архивариусов.
Хотелось бы верить, что этот феномен — «новая литература», взращенный в новом тысячелетии, не превратится только лишь в раскрученный бренд. Новое поколение не должно потерять ощущение новизны, моложавости, энергии и напора, открытости жизни и интуиции предчувствия нового слова. Оно призвано формировать духовные ориентиры времени, взращивать фундаментальную национальную идеологию, образ культуры будущего. Задач слишком много, чтобы тешить себя игрой в бисер.
А пока новое поколение, действительно, мало что сделало. Но мы все еще ждем и надеемся, что наши большие надежды будут оправданы.
Литературный выкидыш
После этой небольшой заметки у того же Романа Сенчина появляется рассказ с недвусмысленным названием «Новый реализм». Если это не манифест, то что? Панегирик? Если не новое дыхание, то что? Заколоченные ставни полуразрушенной хижины? Автор пересыпает устаревший реквизит под названием «новый реализм» нафталином и пакует в дальний сундук?
Поставил ли Роман Сенчин точку на этом направлении, закрыл вопрос или это запятая с многоточием?
Рассказ ведется от третьего лица, в главном герое — литераторе Романе Валерьевиче без труда угадывается сам автор. Сюжет прост: встреча и разговор с иностранками, проявляющими интерес к современной русской прозе. Все что описывается — было десятки раз уже пережито Романом Валерьевичем, все вошло в привычку, движется по накатанной за исключением приключившегося вдруг казуса: одна из участниц встречи — беременная румынка упала в обморок, вызванный выкидышем.
«Новый реализм» — основной предмет беседы может показаться чрезмерно заезженной пластинкой. Это уже определенное, выработанное до автоматизма умение отвечать на традиционные вопросы. Ритуал повторяется снова и снова и автору ничего не остается делать, как рядится в одежды, которые на нем хотят видеть. В итоге «новый реализм» предстает аллегорической картиной выкидыша, произошедшего во время беседы. После чего уже ни он, ни автор стал уже совершенно не интересен. Перед уходом героя с потолка падает кусок старинной штукатурки, уже отжившей свой век…
Лично для Романа Валерьевича «новый реализм» начался с услышанной где-то случайно брошенной фразы: «Только какой-нибудь новый реализм способен спасти русскую литературу!» Чем же он является в заученной трактовке героя рассказа и в чем заключается этот сотериологический проект? Во-первых, это поколенческий признак свободных писателей, стоящих вне идеологических рамок, сформировавшихся в промежутке между распадом СССР и становлением новой российской государственности. Ну, а дальше некоторые стилистические черты, особенности художественного видения:
1. «в своих произведениях я обращаю внимание на то, что литература обычно обходит стороной. Разные житейские проблемы, неурядицы, нехватку денег, часто перманентную. И — нереализованность идей, мечтаний. Во-от… Наша жизнь вообще, если задуматься, состоит из череды мелких неприятностей»;
2. «своего героя я стараюсь показать многогранно. У меня нет законченных злодеев или каких-то абсолютно положительных. У человека ведь в делах или в мыслях есть много всякого. И нелицеприятного… И я это не утаиваю»;
3. «проза новых реалистов не мрачная, не чернушная, а предельно объективная. Мы показываем реальность во всем ее многообразии»;
4. «главное в новом реализме — достоверное описание действительности. Будет правда жизни, будет и художественная правда»;
5. «основа у нового реализма документальная, но форма вполне художественная».
Комментарии здесь, я думаю, не нужны, формулировки и так достаточно прозрачны.
Рассказ завершается тем, что не раз и не два повторялось в произведениях Романа Сенчина: «Вспомнил: здесь, в двух шагах, напротив театра Маяковского, есть рюмочная. Недорогая и уютная. Посидеть, выпить, отойти от произошедшего… Описать — не поверят, скажут: сгустил… Да, выпить двести граммов, закусить котлетой. Только бы столик свободный оказался. Или стул, по крайней мере. Всунуться с тарелкой и рюмкой. Передохнуть и — домой. Там тоже что-нибудь произойдет».
