Улицкая работает на благодатной, обильно удобренной в последнее время почве. Она не замыкается только лишь на богословских вопросах, они для нее лишь часть общей историософской, мировоззренческой картины, которая сейчас активно и чрезвычайно настырно навязывается обществу. Организуется целое смысловое поле подмен и ревизий, в ряду которых наиболее показательным является понятие «холокоста». Когда многонациональная трагедия, вызванная зверствами фашистов в годы Второй мировой войны, монополизируется, подменяется локальной драмой одной отдельно взятой нации. Это уже принципиально новая интерпретация истории, внешне малоотличимая, но совершенно иная по сути.
Книга Улицкой вовсе не частный случай, она не удивляет каким то откровением. Это всего лишь ветхое тряпье, которое вытащили на свет из дальнего чулана, отряхнули, подштопали после чего выдали за особую реликвию.
Еще в I веке от Р.Х. развивалось учение, последователей которой позднее назвали «иудействующими». Это была одна из попыток соединения иудаизма с христианством. По одному из направлений этого учения Христос называется пророком, деятельность которого состояла не в открытии новой радикально иной, революционной веры, а в разъяснении Моисеева закона. В XV в Русь из Литвы была занесена ересь «жидовствующих». Здесь также было отметено то, что принципиально не вязалось и было категорически чуждо иудаизму: догмат о Троице, Божественная природа Христа и соответственно искупление. Отрицалось значение святоотеческого наследия, церковные таинства и обрядность. Это учение на отечественной почве стало развиваться в Новгороде, к нему примкнули наиболее образованные новгородцы.
Сейчас подобные воззрения еще и связаны с такими понятиями как космополитизм и экуменизм, который, в частности, стремится на основе существующих вероисповеданий создать универсальную «общую религию». Основная опасность такого подхода духовной глобализации состоит в том, что происходит размывание христианского учения, которое попросту лишается смысла. В тоже время многие посылы того же экуменизма кажутся заманчивыми для людей малопросвещенных в вопросах веры, чем собственно с лихвой и пользуются новоиспеченные учителя, предлагая различные формы имитаций.
В туристическом проспекте по Хайфе, помещенном в книге, будто бы мимоходом даются краткие сведения о бахаистах — последователях некоего пророка Эль-Баха, жившего в 19 веке. Вероучение исламских сектантов — синтез иудаизма, ислама и христианства, причем соединяет в себе, естественно, только «все лучшее»: «Суть учения выражается словами «Земля есть одна страна, и все люди — граждане этой страны»». Основные заповеди: «единый Бог, единая религия, единство человечества, неуклонное правдоискательство гармония между наукой и религией, отказ от убеждений, догм и суеверии». Этот духовный космополитизм, даже судя по этой выжимке, скатывается в элементарную посюстороннюю веру — очередную попытку создания Царства Божия на земле, в качестве фундамента которого предлагается исключительно морально-этический дистиллят. Нужно быть хорошим человеком, творить добро, любить ближних, освободиться от сковывающих пут, то есть забыть свою национальную и религиозную идентификацию. Это становится существенным шагом на пути единства человечества — красная тряпка для антиглобалистов. Очевидно, что приведенная формула бахаистов симпатична автору.
Для озвучивания своей позиции Улицкая делает из своего героя Даниэля Штайна, прототипом которого стал священник Даниэль Руфайзен, истового ересиарха, который якобы имел особое влияние даже на Римского Папу.
Однако «Даниэля Штайна» не стоит воспринимать за «богословский роман», как утверждает Михаил Горелик в статье «Прощание с ортодоксией» (Новый мир, № 5, 2007), скорее автор делал посыл на некую провокацию. Улицкая предпринимает попытку ревизии христианской догматики, выверта всего ее канонического строя. Затея, опять же повторимся, не новая, автор в своих построениях оперирует избитыми штампами.
Христианское предание Штайн делит на первоначальное и более поздние редакции. Отчетливо проводится мысль, что изначально оно генетически связано с иудаизмом и, по сути, мало чем от него отличается. По мнению Штайна, христианство — это всего лишь реформированный иудаизм. Затем пошел крен в сторону греческого христианства, вплоть до VI, то есть окончательной трансформации — искажению настоящей сущности, удалению от истины. Разрыв с иудейской традицией вводит в «состояние болезни». На этом основании отвергается и Тринитарный догмат, который не более, как придумка греков, философское построение, «богословский треугольник» далекий от учения Христа.
Или, например, следующим образом комментирует Штайн практику почитания Богородицы у христиан: «Легенда о рождении Иисуса от Марии и святого Духа — отголосок эллинской мифологии. А под этим почва мощного язычества» — «Все это проникает в христианство — просто кошмар!» — «Она была святая женщина, и страдающая женщина, но не надо делать из нее родительницу мира». Такая вот современная редакция ренановского релятивизма…
Один из героев некто Исаак Гантман пишет: «Любое последовательное религиозное воспитание рождает неприятие инакомыслящих. Только общая культурная интеграция, выведение религиозной сферы в область частной жизни может сформировать общество, где все граждане имеют равные права» (218). Религия выходит не просто опиум, но и основное пугало толерантности, всемирного равенства и братства. Выведение до уровня сугубо частной жизни означает восприятие ее лишь с позиций морально-нравственных доминаций. Эту сублимированную религию, адаптированную к запросам времени тотальной глобализации, и пытается синтезировать Даниэль Штайн, вывести особый философский камень — универсальный общеприменимый код веры.
Преодоление религии совершается через примат набора индивидуальных путей, то есть каждый человек сам для себя может выступить учителем и создать свою собственную веру. Именно это и объединяет всех в некую всемирную общность, замешанную на абстрактном гуманизме. Мировая религия, претендующая на достоинство единственной носительницы истины, должна быть «исцелена», то есть раздроблена, «необходима «делатинизация» церкви через инкультурацию христианства в местные культы». Церковь — это нечто локальное, она «живет в своем этносе», представляет из себя набор родоплеменных воззрений, отражающий менталитет каждой нации.
Свою задачу Людмила Улицкая формулирует после написания первой части следующим образом: ее цель сделать усилия «по выковыриванию Бога из обветшавших слов, из всего этого церковного мусора», то есть стремится к упразднению Церкви. Это должно совершиться вначале путем раздробления ее на национальные культы затем на собственную индивидуальную веру для каждого человека, в зависимости оттого, что кому по душе.
Однажды Штайн заявляет: «Я не хочу никого увлекать за собой. Пусть каждый идет за Богом тем путем, который ему открывается». Также и для каждой нации есть «свой собственный, национальный путь ко Христу», у каждого есть свой Христос. То есть, нравится вам христианство — ваше дело, ведь принципиально важного в этом ничего нет, это все лишь один из возможных вариантов построения добродетельной жизни, которых может быть десятки, сотни. Говоря, что не хочет никого увлекать за собой, Даниэль все-таки претендует на роль учителя нового-старого культа, позиции которого отстаивает. Он сам иногда высказывает мысль о себе, как об учителе, апостоле.
Штайн делает собственноручно переводы Нового завета с греческого на иврит, хотя «эти переводы давно существуют, но Даниэль считает, что они полны неточностей и даже ошибок». Ну, еще бы, раз за основу берешь язык практически духовных «оккупантов», то есть цивилизации, извратившей чистоту веры, то допущений здесь может быть достаточно много и работать уже с этим текстом дозволено, как в захваченном поселении, любое действие априорно оправдано. Собственно, традиция здесь богатейшая, практически любая христианская секта считает за честь выдать свой «настоящий» извод Евангелия, произвести его правильную интерпретацию.
