И вдруг этот странный человек оглянулся и, увидя, что за ним идет дама, решил галантно пропустить ее вперед. Для этого повернулся, задел рюкзаком сердитую старуху, поднимавшуюся перед ним, приподнял шляпу, покачнулся и чуть не слетел в воду через канат, заменявший перила. Сердитая старуха бранилась, он извинялся перед ней и чуть не сшиб своим мешком шляпу с той самой дамы, которой хотел уступить дорогу. Кругом смеялись. Мальчишки на пристани свистели и визжали от радости. И действительно, сцена была на редкость комическая. Мара смеялась до слез.

Но вот наш Дон-Кихот поднялся на палубу и показал матросу свой билет.

– Каюта номер девятый, – говорит матрос, отворачиваясь от пассажира, с которым только что спорил.

Пассажир этот, толстый и красный, опирался на костыль. У него одна нога деревянная. Дон-Кихот остановился и слушал спор.

– Вы обязаны дать мне каюту! – горячился безногий. – Я не успел взять. Вы же видите, что мне необходимо лежать. Вы бесчеловечны. Это вы обязаны понять.

– Мы поступаем по закону, – отвечал матрос, не поворачивая головы. – Кто заплатил за место, тот его и получил. Этак всякий полезет в каюту. Свободных мест нет, а своего места вам никто не уступит. Проходите, не задерживайте.

И тут выступил наш Дон-Кихот:

– Нет, вы не правы, – сказал он матросу. – Вы ошибаетесь, если думаете, что никто не уступит места больному человеку. Пожалуйста, друг мой.

И он, вежливо приподняв шляпу, отдал безногому свой билет.

Матрос презрительно фыркнул, а безногий даже не поблагодарил и, сердито что-то ворча насчет ловких малых, которые всегда пролезают прежде всех, заковылял прочь.

– Эй, вы! – закричал ему вслед матрос. – Деньги! Деньги-то не забудьте вернуть этому господину.

Но Дон-Кихот замахал на него руками.

– Тесс!.. Не надо, друг мой, ставить людей в неловкое положение. Будьте спокойны, он непременно вернет мне деньги. Я в этом вполне уверен.

Дон-Кихот повернулся, смазав матроса по лицу своим мешком.

– Эй, вы! – закричал тот. – Снимите ваш мешок, а то вы всех пассажиров перекалечите.

И вот наш пароход, точно охрипший человек, вдруг захрипел, завыл, и через вой и хрип прорвался отчаянный вопль гудка. И еще раз, и еще раз. Около сходней появились два матроса. Пристань заволновалась. Отделились отъезжающие, быстро побежали вверх по сходням, какой-то жиденький оркестрик заиграл марш. Откуда он, этот оркестрик? С пристани? С нашего парохода? Матросы втянули сходни. Пароход задрожал мелкой нутряной дрожью, и пристань стала медленно поворачиваться.

– А-ах! Как красиво!

Дивная синяя красота неба и моря, музыка жиденькая, но такая веселая, и на носу парохода, как резная фигура, украшавшая старинные корабли, стоит наш Дон-Жуан, эффектно выгнув свой гибкий стан и откинув руку со шляпой тем роскошным жестом, каким приветствуют толпу тореадоры, или кланяются своей даме испанские кавалеры.

– Мара, милая, ведь это все-таки Испания!

Красавец сделал последний приветственный жест и, повернувшись к палубе, окинул взором новую арену своих побед. Взглянул на Мару, улыбнулся, сверкнули зубы, озарили молнией смуглое лицо. Дон-Жуан подошел к нам и, вежливо приподняв шляпу, попросил разрешения сесть рядом. Сел.

– Мара, берегись! Он тебя завоюет, – сказала я.

Мара смеется. Она очень хорошенькая. Достает из сумочки зеркало и проверяет свое оружие – брови, губы, белокурые завитки около ушей. Все в порядке, все на месте, можно смело идти в бой.

– Как ты думаешь, кто он? – спрашиваю я.

– Наверное, тореадор. Но я человек трезвый.

– Уж непременно и тореадор! Не можешь ты без романтики. Я другого мнения. По-моему, он просто коммивояжер. Продает теплые набрюшники.

Мы смеемся. Нам все весело, все смешно.

Там, около грубы, сидит нахохлившаяся фигура Дон-Кихота. Он низко опустил свой длинный нос и, кажется, уснул. И так и не догадался снять свое неуклюжее пальто.

– Сеньора руссо? – спрашивает Дон-Жуан и играет глазами.

Мара неопределенно мотает головой.

– Испано? – спрашивает она, указывая на него.

Он ничего не отвечает, только улыбается, и прищуренные глаза его мерцают сквозь длинные игольчатые ресницы.

– Да, да, – говорю я. – Конечно, испанец. Дон-Жуан.

Он от души смеется, показывает рукой на удаляющийся берег и говорит, на ломаном французском:

– Они все меня так называли.

– Вам положили записку в карман. Что же вы не читаете?

Он вынимает письмо, выразительно смотрит на Мару и медленно рвет письмо на мелкие кусочки. Потом театральным жестом бросает кусочки за борт.

– Вот, – говорит он Маре. – Все кончено, потому что я встретил вас.

Мы все дальше уходим в море. Береговые чайки еще провожают нас, но их все меньше и меньше. Никто не бросает им хлеба. Они быстро поняли, что от нас толку мало, и поворачивают домой.

Люди, возвращающиеся с моря, гораздо приветливее. Они радуются чайкам, как первым вестницам с родного берега, и всегда бросают им черствые корки, от которых к тому же все равно надо отделаться…

Солнце сильно припекает.

Пышная брюнетка, наверное, настоящая южная испанка, развалилась в кресле и обмахивается веером. Удивительное дело, но южане гораздо хуже переносят жару, чем мы, люди севера. Помню, на Кавказе, приезжавшие по делам англичане в самую лютую жару ходили в крахмальных воротничках и не снимали пиджаков, тогда как местные жители расстегивали ворот рубашки, изнемогали и изнывали, как в паровой бане.

Пароходный служитель стал разносить на подносе лимонад со льдом. Наш Дон-Кихот приподнял голову. Сидевшая против него в кресле толстая старуха тоже оживилась и поманила к себе лимонадчика.

– Сколько стоит? – спросила она. Тот что-то пробормотал.

– Что-о? – протянула старуха с негодованием.

Тот в ответ буркнул что-то не совсем вежливое и пошел дальше. В эту минуту Дон-Кихот вдруг вскочил и схватил его за плечо.

– Так не отвечают даме, – строго сказал он. – Сейчас же подайте даме стакан.

Лакей сердито сунул стакан старухе. Та заворочала глазами. Дон-Кихот приподнял шляпу и раскланялся.

– Деньги! – мрачно сказал лакей.

Дон-Кихот отскочил и, оттянув лакея в сторону, что-то назидательно внушил ему. Потом нашарил у себя в кармане кошелек и, долго отсчитывая, заплатил. Потом раскланялся перед старухой и сел на свое место, низко опустив голову.

Старуха молча сосала лимонад и крутила глазами. Она, по-видимому, была совсем дура и даже и объяснить себе не старалась милый жест Дон-Кихота. Во всяком случае, она его не поблагодарила.

– Она, вероятно, думает, что это от парохода полагается: на каждой палубе по Дон-Кихоту, – смеялась я.

– Он очень странный. Правда? – задумчиво сказала Мара.

– Чудак, – сказала я.

Дон-Кихот весь сгорбился и опустил свой длинный нос. Он был похож на больную птицу.

Скоро нас позвали обедать. Дон-Жуан куда-то исчез. Дон-Кихот продолжал спать.

Когда мы снова вышли на палубу, то увидели, что он сидит на полу на своем мешке, а на его стуле уселся какой-то господин.

– Вы понимаете, – говорил господин, – в каюте ужасная духота. Я плохо переношу духоту. Вот я немножко освежусь и тогда снова уступлю вам ваше место. Вы уходили, вот я его и занял.

– Да, я пошел купить только воды, – успокаивал его Дон-Кихот. Но это ничего не значит. Пожалуйста, оставайтесь.

– Я видела, – шептала мне Мара. – Он пил эту скверную воду из крана. Он глотал, и у него кадык шевелился. А для толстой дуры купил лимонад.

– Ужасно смешной, – сказала я.

Мы разыскали наши кресла, их никто не занял. Дон-Жуан был уже там.

Наступал вечер. Море переменило цвет. Оно стало как-то серьезнее, отдавая всю игру и яркость красок закатной заре. Янтари, кораллы, переливный жемчуг растворило солнце прощальными своими лучами. А там, с другой стороны, откуда шла на нас ночь, уже плыли синие и лиловые тени, расстилая темный ковер под ноги ее.

– Смотрите, – сказала Мара, – как красиво заходит солнце.