– Поздно. Повернись.
Привстав на куче тряпья, он стянул с Акилле штаны. Придвинулся к горячей спине. Ты сделал меня другим, освободил от власти демонов – и после этого мог убить… и на том свете я был бы тебе благодарен. Напрягшиеся мышцы живота и бедер трепетали под его ладонью, Акилле, запрокинув голову, протянул насмешливо:
– А свою задницу ты мне больше не подаришь?..
– Ну уж нет. Ты мой пленник, – слишком трудно объяснить, почему ему нужно запомнить Акилле именно таким – отдающимся, открытым. – Тебе же хочется? Скажи.
– Паааскудаа… Дженнардо Форса, ты… ты… – пой свою песню, я слушаю. Бесконечное падение греха ведет к истинной чистоте, так сказал бы впавший в ересь церковник, но мерченар не был Абеляром. Яркая и страшная, светлая и простая – песня останется со мной, а ты уйдешь, как ушел Сантос, но я больше не бегу в костер.
– Власть, Акилле? – скупые точные ласки быстро помогли добиться своего – римлянин развел бедра, задвигался, толкаясь в обернутую вокруг его члена ладонь. – Слава – выше той, что взял Родриго? Не слишком ли дорого стоит?
– Нет! За такое не жаль заплатить чем угодно. А когда на моем знамени будет герцогский герб, ты заговоришь по-иному!
Но мной же ты не заплатил, дурак! Даже когда считал, что любовник-предатель ведет тебя на казнь, а ты ведь верил до драки под мостом. Верил – и закрыл собой. Тени от зажженных во дворе факелов заметались по стенам, где-то коротко и тревожно заржала лошадь. Прощание бывает разным, но больно всегда, теперь он это усвоил. Акилле неистово терся о его пах, торопя соитие, но Дженнардо сжал плоть у основания, успокаивающе погладил влажную от пота мошонку.
– Скажи-ка мне… кто положил твою записку под мой плащ? Обещаю – этому человеку ничего не будет, хотя едва ль он волнует тебя.
– Не скажу, – бастард накрыл его ладонь своей, оскалился нетерпеливо и весело. – Если я сдам сего ловкача, как потом мне отыскать тебя? Рино, хватит меня поджаривать!
Пусть будет так. Отведя в сторону покрытое испариной бедро, Дженнардо втиснул себя внутрь – сильно и твердо. Зажмурился, чтобы не кончить, лишь глядя туда, где гибкая спина разделяется на две половинки, и они поджимаются в усилии сделать проникновение еще более полным. И толкнулся до конца, наслаждаясь тем, с какой готовностью Акилле принимает его. Возбуждение накатывало беспощадной волной, но не гасило ярость. Рывком подняв комкающую складки балдахина руку, Дженнардо прижал крепкое запястье ко рту и не отпускал, пока все не кончилось.
Они одевались почти на ощупь, и Дженнардо сам принес бастарду сапоги и дорожный плащ. Встал над Акилле, уперев руки в бока. И, стараясь произносить слова как можно внятнее, протянул издевательски:
– Если там, где я только что был, не побывает какого-нибудь мавра Хасана, я готов вернуться, – добавил, прищелкнув языком: – жизнь длинна и причудлива, быть может, свидимся.
– Что? – Акилле застыл с сапогом в руке. Ну, щурься, сколько хочешь, стараясь разглядеть выражение моего лица! Это не привычная подначка, не шутка. Пойми и не возвращайся никогда. Очень хотелось приложиться затылком о грязную стену, но Дженнардо, подражая ди Марко, лишь выставил вперед носок. Примерять на себя личину этого несчастного человека – не блестящая идея, но что прикажете делать? Рыдать, убеждать и ползать в ногах куда как хуже.
– Рино, ты несешь чушь… – Акилле натянул сапог, поднялся. Его качнуло к Дженнардо, но капитан выставил руку вперед, удерживая, отталкивая. И в звонком голосе тут же заклокотала злоба: – Я уже говорил тебе!.. Не смей унижать меня!
Ну да, говорил, а отчего, ты думаешь, я выбрал такую манеру?.. Опасно открываться тем, кому отдаешь сердце, уж ты-то должен был усвоить урок, Акилле Реджио.
– Лошадь оседлана и ждет тебя. Ищите нору, синьор «кролик», и помните о том, что если вам придет в голову сунуться к остаткам вашей банды, то мое милосердие тут же иссякнет.
Кинься шалый к нему с намерением ударить или обнять – так легко было бы вытолкать его за дверь, прочь из приюта любви герцогини Лаццарской. Но Акилле молчал, не двигаясь, точно не понимал... Святой бы прослезился, грешник – поднял кинжал, унимая собственное горе, а Дженнардо рявкнул:
– Убирайся! Пока я тебя не убил. Тебя нужно прикончить, и я потом пожалею.
Он отступил к стене, давая бастарду возможность уйти, и закрыл глаза. Не увидит на прощанье ангельских овалов, впрочем, изрядно подпорченных синяками, ну и к черту. Не заслужил. Тихо скрипнули половицы. Тяжелое, теплое дыхание придвинулось вплотную, коснулось лица.
– Не держи меня за дурака, Форса, – совсем не ласковый удар под ребра, сухой смешок, – в следующий раз мы встретимся на мои условиях. Я тебе еще не все долги выплатил, знаешь ли…
Крепкие огрубевшие ладони сдавили его горло, но даже тогда Дженнардо не шевельнулся. Пусть душит, если пожелает… только пусть уберется! Еще минута – и клятвы, даже сам здравый смысл потеряют свою власть.
– Проваливай…
Акилле дотронулся до сбившейся повязки, точно пробовал на вкус рану, оставленную врагу на память. А потом прильнул всем телом, чувствительно стиснув рукой чресла. Таково благословение свободы, ха! И не бывает ничего честней.
– Хочешь избавиться от сожалений? Я не жалею… не боюсь… и не забуду. И ты не забудешь! И молитвы тебе не помогут. Ну и скопец твой тебя не вылечит. Посмотрел бы ты сейчас на свою рожу… прощай, Рино. Прощай.
Властный шепот оборвался внезапно, и исчезла давящая тяжесть. Застучали по стертым плитам сапоги, с визгом распахнулась дверь. Резкий приказ открыть ворота, заливистое ржание, дробный топот копыт – не иначе, бастард поднял коня на дыбы, точно не спасающийся пленник, но победитель, несущийся за наградой. Вечерний ветер гулял по разоренной комнатушке, а Дженнардо все еще стоял у стены. И, лишь когда унялась суета во дворе, открыл глаза. Вошел в бывший столовый покой, ступая на осколки стекла, будто они были мягче воска. Зачем-то уселся на шатающийся под его весом столик. Не помогут молитвы? Отлично. Они мне больше и не нужны. И чего там с моей рожей, Акилле? Пойти б умыться, а не то соль разъест все ссадины и царапины. Иль войдет Ружерио и застанет своего капитана оплакивающим разбитые бутылки, то-то станет ржать – не хуже жеребца. Разве объяснишь, как красиво блестит стекло в радужно-мутной пелене?
Когда через час в усадьбу влетел отряд, во главе которого на каурой кобыле неуклюже восседал секретарь Валентино ди Марко, мерченар уже готов был дать объяснения. Только они не понадобились. Секретарь привез письмо, в котором Его Высокопреосвященство приглашал сына герцога Форса принять участие в совете и получить законную плату за каждого из своих людей.
****
Прощальная служба в соборе Пречистой Девы выдалась бы тоскливей некуда, не явись наконец кастрат и не выгляни из-за туч не по-осеннему теплое солнце. С утра моросил мелкий дождь, а «лаццарское чудо» опоздал на начало мессы. Потому Дженнардо слушал не хор, но нудный рассказ Гвидо Орсини о том, что его беглую дочь обнаружили аж в Пуатье – и капитан так и не понял, за каким чертом Оливию занесло так далеко. Впрочем, не слишком обрадованный родитель тоже этого не понимал, сетуя на расходы. Любовник бросил незадачливую вдовушку, и та якобы кинулась в ближайший монастырь… теперь вези дурочку назад, плати тамошним властям за молчание… Гвидо вздыхал в такт взмахам посоха кардинала Лаццарского, а у того изрядно тряслись руки. Вероятно, потому, что хозяин города боялся остаться без защиты – основные отряды наемников покидали Лаццаро завтра к полудню. И как магистрат и сам прелат ни уговаривали капитана остаться до зимы, он не согласился. Путь на острова не близок, а новые наниматели из ордена иоаннитов не расположены ждать. Достаточно того, что в качестве любезности его банда половину осени помогала милиции отлавливать гасконцев по всей долине.
