– Сын мой, отчего же вы прямо не попросили об увеличении жалованья вашей банды? – Валентино терпеть не мог традиционное обращение, поскольку не годился в отцы большинству мирян. Но теперь Тинчо – тот, что дрожал в его объятиях и защищался Писанием от очевидного, – окончательно сдался князю церкви, новому понтифику, драть его через колено! А кардиналу ди Марко нужно растоптать зарвавшегося грешника, для этого все средства хороши. – Едва ль совет Лаццаро удовлетворил бы ваши притязания, учитывая более чем скромные заслуги, но попытаться стоило. Все лучше, чем ради оплаты замка Сант-Анжело и развлечений с продажными женщинами брать в заложники именитых горожан.
Бледные пальцы тронули массивный нагрудный крест, и Валентино откинулся на спинку кресла. Небрежно повел рукой в сторону давно немытого окна, за которым лежал Лаццаро и возвышались башни помянутой твердыни:
– Ваши карманы пусты. Что если город выплатит контрибуцию, вы внесете арендную плату и избавите нас от своего присутствия? Одумайтесь, сын мой, пока есть время.
– О-ля-ля, Ваше Высокопреосвященство! – в животе мгновенно сжался жаркий ком – язвительный звонкий голос проделал с Дженнардо знакомую шутку. Рано я записал тебя в побежденные, да, Акилле? Бастард оперся плечами о стену, где на вытертой шпалере Святой Иво утешал какого-то несправедливо засуженного бедолагу, и задрал подбородок. – Давайте начнем не с моих карманов, а с такой незначительной детали, как ваши заигрывания со светлейшим герцогом Романьи. Признаться, я счел вас бледной молью, неспособной вылететь на свет и хлопающей крылышками в затхлой темноте. А вы не моль – навозная муха, что жрет из всех помойных куч разом. Знают ли синьор Форса, синьор Орсини или кардинал Лаццарский о том, как вы писали Родриго Реджио?
– Разумеется, – Валентино сухо улыбнулся. Кардинал не опустится до рыночных дрязг – он просто сейчас раздавит их обоих. Можно было перебить, но Дженнардо молчал. Он больше не верил в ад, но и в рай тоже не верил. – Синьор Форса полностью разделял мои намерения относительно вас, Ла Сента. Забавно, если вы полагали его… расположение к вам искренним. Мы ждали, когда вы выполните договор, и тогда…
– Дженнардо? – ни страха, ни стыда – прямой вопрос и вызов. Больно, да? Знать правду всегда больно! И после не станет легче – это вранье. Брат предал тебя очень давно, а ты до сих пор расплачиваешься, даже если после предавал сам. И новое предательство превратит авантюриста в фурию. Глядя прямо в сузившиеся глаза, Дженнардо произнес раздельно и внятно:
– Чего же вы хотели, синьор бастард? Церковь приказывает – я повинуюсь, – он сам себя не слышал и почти ослеп. Казалось: двинешься – и внутренности вывалятся; а боль продолжала жечь и резать. Дженнардо шагнул к креслу ди Марко, вцепился в резную спинку, обретая равновесие. Будет только одна возможность вытащить эту кудрявую башку из-под топора, или что там приготовил Валентино… ее нельзя упустить. Акилле расхохотался громко и зло. Стоял перед ними и ржал. Интересно, когда бастард поймет, что все его попытки сбежать от семьи лишь делают его настоящим Реджио? Царить в аду, чтобы не быть рабом на небесах, полагать себя достойным жребия Цезаря, небрежно отбрасывая все, не тянущее на великую и славную судьбу. Да ведь блистательный Гай Юлий плохо кончил, если уроки менторов помнятся верно… чем выше заберешься, тем тяжелее падать. Послушай Родриго папу, умей довольствоваться меньшим, и сейчас никто из них даже б стен Лаццаро не видал. Но Быку подавай все целиком, и потому он подавится – рано или поздно. Акилле свалился в ту же яму и даже не заметил. Римлянин оборвал смех и, отлепившись от стены, уперся руками в стол.
– О, как я сразу не догадался? Воистину, парочка спевшихся херувимов. Синьор Форса, какова же на вкус кардинальская задница? – оскорбление можно было трактовать двояко, но Валентино дернулся так, что кресло дрогнуло. Но Акилле продолжал безжалостно: – Вначале вы, мой слишком религиозный синьор, влезли в постель к церковнику, а затем пустились во все тяжкие. Да еще вели разговоры о грехах и содомии! Весьма изобретательно, нечего сказать. Я вам почти поверил. Браво!
Дженнардо достаточно знал римлянина, чтобы понимать – присутствие солдат его не остановит. Один только Ружерио не выглядел удивленным, прочие пялились, разинув рты.
– Ла Сента, вы забываетесь, – оставалось только догадываться, каких трудов стоило кардиналу сохранять спокойствие, – еще один подобный намек, и я возьму назад свои предложения. Вы не получите ничего, кроме последней исповеди!
– Я не нуждаюсь в вашем милосердии, – бастард огрызался б и на эшафоте, а каждое его слово дрожью отдавалось в теле Валентино. Для прелата, похоже, тайной было то, что Дженнардо понял еще в юности: склонные к мужской любви различают себе подобных. – Пока у нас в руках заложники, вы и пальцем меня не тронете. И вы мне не интересны, Ваше Высокопреосвященство. Я достаточно навидался подобных проделок, от них несет тухлятиной. Слыхали вы о покаянии епископа Тулузы? Он захотел какого-то юнца и вместо того, чтобы соблазнить его или купить, послал мальчишку вместе с любовником на костер. А после казни повесился у себя келье. Но вы не из таких, верно? Сожрете свою ревность и не подавитесь! И будете раздавать благословения направо и налево… вы жалки, только и всего! А ты, Форса, смешон.
Чего ждал этот наглец? Криков и немедленного убийства? Улыбка Акилле была страшнее гримас горгулий на фасаде Лаццарского собора, но у кардинала ди Марко слабостей не осталось.
– Мне безразличны насмешки надо мной, – Валентино встал, красное одеяние легло тяжелыми складками, – над моей верой я вам издеваться не позволю. На наших глазах вы увеличили собственные прегрешения, но я все еще готов пойти на уступки. Выдайте заложников и можете убираться.
– И во что же вы веруете? Не подскажете, Ваше Высокопреосвященство, какая глава Библии разрешает убийство наместника Святого Петра? Как мне донесли, моего отца пытались зарезать в его же покоях, в двух шагах от Санта Мария Маджоре. В какие выси удалилась совесть праведного католика, кардинала святейшей курии, когда вы отдали приказ?
Акилле кромсал Валентино на куски – не щадя ни его, ни себя. Бастард тяжело дышал и все так же скалился, а ди Марко застыл статуей. Этот бой тебе не выиграть, Валентино, и, даже если голову Ла Сенты положат сегодня к твоим ногам, голос его ты будешь слышать еще долго… или Акилле прав, и есть предел, за которым человек перестает отвечать пред людьми и только Господь ему указ? До тех пор пока и Он не отвернется.
– В каких же высях обитала совесть Адриана Второго, когда он зачал вас? Отвратительный содомит, сын греха, рожденный в преступленье…
– Ублюдок! Форса, да посмотри ты на него!..
Их голоса еще звенели, а Дженнардо вновь перестал слышать, потому что нечто грохнуло там – за мутным стеклом, за скопищем камней и кронами деревьев. Грохнуло, замолчало и вновь ударило, как будто уже ближе. Ружерио – единственный, кому капитан намекнул о своих истинных целях, – обернулся к окну, положил руку на эфес. Никто еще не слышит!.. Вот один из гасконцев насторожился, вытянулся в струнку, точно собака благородной породы. И следом за тяжким гулом громко и сильно ударил колокол Святой Цецилии, главной церкви Перечной улицы. К чему сотрясать воздух, если судьба все решила за них? Выхватив шпагу, Дженнардо рявкнул:
