Кавалькада свернула на Перечную улицу – мимо бывших лавок еврейских купцов, что с незапамятных времен торговали здесь перцем и другими пряностями. Взглянув на глухие стены с бронзовыми табличками, еще хранившими неведомые письмена, Дженнардо невольно припомнил штурм другого города, что лежал за Пиренеями. «Неверные» грязные мавры и еще более грязные иудеи, распявшие Христа!.. Они пачкают нашу землю, своим дыханием оскверняя христианские города, они не способны ничего создать, лишь хаос и смерть! Разве не это твердили освободителям Испании добрые католические пастыри, сам епископ Сарагосский, простирая длани над коленопреклоненной толпой вояк? Юный наемник не подвергал сомнению слова ревнителей веры – до тех пор, пока во главе своего отряда не въехал во взятую Малагу. Даже нет… прозревать он начал позже, а в горячке боя ему было безразлично, кого резать… А потом часами бродил по Малаге, в компании разинувших рты соратников, не в силах принять правду. Малага – гнездо мерзких арабов и евреев – на поверку оказалась градом невиданной ими прежде чистоты и красоты. Чего там только не было! Медресе, где не только поклонялись Аллаху, но и собрали в библиотеках мудрость Эллады и Рима, давно утраченную на родине. В одном из минаретов на самой высокой площадке пришлые увидели огромный шар с нарисованными на нем морями, реками и горами, трубы, в которые ночью можно было узреть луну и звезды так, точно светила лежали на ладонях. «Обсерватория, – пояснил испуганный переводчик, – здесь изучают строение Вселенной», – а один из испанцев суеверно перекрестился и пробормотал: «Ересь! Здесь все нужно сжечь!» Вскоре Малага и впрямь потонула в дыму костров. Пепел пачкал тончайшую резьбу башенок, осквернял чистоту водоемов, поднятых на головокружительную высоту, оседал в фонтанах. Умные не стали дожидаться, пока вслед за книгами и домами станут жечь их самих, и покинули владения их католических величеств. Глупые остались. Дженнардо не нужно было видеть, что произошло в Лаццаро, когда папа Сикст, вняв просьбам инквизиторов, издал буллу об изгнании евреев из итальянских городов. Он достаточно насмотрелся на подобное в Малаге. Капитан еще помнил, как блестели на солнце разбитые в мелкую крошку витражи храмов чуждой веры и как глухие стены домов – точно таких же, как на Перечной улице, – оказались увешены страшными «плодами». Болтающиеся ноги казненных, разинутые рты – и этим еще повезло! Смрадный, жирный пепел сопровождал христианское воинство, куда бы оно ни последовало. Словно стараясь стереть жестокие следы, при папе Адриане кварталы изгнанных и убитых чужаков спешно перестраивали, и теперь лишь несколько похожих на крепости лавок напоминали о тех, кто жил здесь когда-то. А дальше – до самого собора Марии Лаццарской – тянулись сады, открытые фасады и легкие белые колонны. Дворец Орсини, где полногрудая аллегория Славы держала в руках герб Медведей, воздушные палаццо именитых горожан, запах лимонной и цветочной свежести – старый город отступил в предместья, за излучину Лацци, как напоминание о прошлом, которое вот-вот вернется.

Что ж, теперь торговля пряностями идет под покровительством святой матери церкви, Валентино подтвердит. Капитан украдкой обернулся на едущего рядом кардинала, но увидел лишь светлый затылок под красной шапочкой. Ди Марко так пристально оглядывал опустевшие улочки, что змеями вились от Перечной, будто б это ему грозили убийством исподтишка. Напряженные плечи выдавали тревогу, и прелату было от чего дергаться, черт возьми! Дженнардо и сам бы сходил с ума от беспокойства, если б за прошедшую неделю не утратил способности бояться. Пусть дьявол явится по его душу сегодня со своими пышущими жаром сковородками и раскаленными крючьями. Ха-ха, да разве он не изведал адское пламя, когда едва не сиганул в рукотворный костер вслед за Сантосом? Разве его не поджаривали годами? И не сожгли дотла, заставив выбирать между долгом и тем человеком, что единственный из всех протянул ему руку, чтобы вырвать из воющей бездны? Пусть теперь трясется святоша.

Перечная кончилась внезапно, и отряд остановился пред нагромождением камней, что перегораживали вход в Дом Святого Иво. Кто возвел это укрепление? Гасконцы Ла Сенты или купчишки из милиции в отчаянной попытке защититься от опытных наемников? Акилле вместе со своим Бальтассаре смело могут соперничать с Быком Реджио и де Кордобой – так быстро захватить город, да еще без кучи трупов, не каждому под силу! Жаль, он никогда не услышит, как бастарду удалось рискованное предприятие, – не услышит из его собственных уст. Родриго в своем Урбино, конечно же, понял намек. Ты ведь желал именно этого, Акилле? Чтобы старший брат восхитился до смертельной ненависти… доволен результатом? О твоей выходке долго будут помнить и в Риме, и здесь – в долине, вот только слишком сильное, гхм, восхищение, может уничтожить прочие чувства. И оставить лишь понимание того, что обязан сделать. В своей сосредоточенности Дженнардо вяло оглядел обитель правосудия. В узких окнах не торчат парики любопытных законников, не слышно смеха и звонкого топота копыт по плитам площади, и красотка Чинция ни за какие сапфиры не сунется сюда. Добрые лаццарцы попрятались и ждут решения своей судьбы.

Гасконцы – сплошь знакомые рожи, ближайшее окружение бастарда – приняли у них лошадей, и капитан спрыгнул наземь вслед за кардиналом. Валентино было не слишком-то приятно сидеть в седле боком, но чего не сделаешь ради красных «доспехов» – лучшей брони христианского мира. Все же едва ль Акилле отважится на убийство кардинала святейшей курии, чем бы ни обернулся сегодняшний день. Валентино повернул застывшее лицо к черно-золотым шпилям собора, медленно осенил себя крестом, потом мазнул взглядом по синим крышам замка Сант-Анжело Нуово и первым шагнул под своды дворца. Иво Кермартенский точно принял в раскрытые каменные ладони фигурку в красном облачении, и Дженнардо, глядя в прямую спину прелата, представил себе первых христиан, что точно так же ступали на арены цирков. К чему б не вела крытая старым потрескавшимся мрамором дорога, а Валентино явился не на переговоры – на казнь.

****

Красное и черное. Яростное отчаянье проигравшего – и мертвый покой правоты или обреченности. Двое мужчин, каждый из которых занимал непозволительно много места в его мыслях. Так ясно видно – теперь, когда он видит их рядом: ни с одним Дженнардо Форса более не по пути. Он не сможет ни жить в клетке, ожидая расплаты, ни тешить себя иллюзией разделенной близости. Да и кому уже к завтрашнему утру будут интересны его стремления? Они оба не простят и не забудут. Если останутся живы, разумеется.

Акилле встретил их на верхней ступени лестницы – ни единой цветной нитки не было на траурном бархате костюма. Рядом с римлянином, точно жердь, торчал тощий сержант Бальтассаре, и едва ль еще дюжина солдат охраняла своего капитана. Мало у тебя людей, проклятый шалопай, на что ты рассчитывал? На то, что Бык не послушается отца и не уберется из долины, прыгнет врагам на спину? На то, что вся банда мятежников сумеет прорваться в Лаццаро, и ты выиграешь время? Валентино предполагал сговор с венецианским Советом Дожей иль с теми, кому не по нутру ни Реджио, ни его противники. Быть может, кардинал-камерленго, смертный враг Орсини и ди Марко, с охотой бы предоставил бастарду помощь, но теперь уже никто не успеет. Ни венецианцы, ни «хитрая тварь» Ипполито д'Эсте не свяжутся с проигравшим. А бастард уже проиграл. И, увидев алые пятна на высоких скулах Акилле, опасное золото в темных глазах, Дженнардо понял: тот это знает. Их разделял стол из толстенного дуба, и пусть так и остается, ибо капитан не знал, что сделает, если они окажутся рядом. Валентино, не здороваясь и не дожидаясь разрешения, кивком приказал одному из гасконцев подвинуть ему кресло с высокой спинкой – на заседаниях совета кардинал всегда сидел именно там. И теперь показывал всем, что происки каких-то проходимцев не в состоянии изменить его привычки.