– Ты… сказал… что тебе больно до сих пор, – мерзавец превращал его в косноязыкого дурака, такое желание крепче всякой граппы! Сейчас Дженнардо проще было б научиться летать, чем оторваться от раскрытых под его ладонями полушарий. Войти бы одним толчком, отбросив осторожность!.. Руки тряслись, а бесстыжая плоть вжималась меж расставленных ног.
– И… и… чего?.. – у нахала тоже с речью не все ладно, но Дженнардо его понял. И даже попытался заставить Акилле выпрямиться. Прошептал в кудрявый затылок:
– Может, сам меня нагнешь?..
В ответ тот замотал головой – не сообразишь, согласен или нет, а плоть уже не слушалась, вламываясь в тесное отверстие, и пришлось отдернуться, обхватить себя рукой. Акилле уперся лбом в собственный локоть, выгибаясь еще круче, и прохрипел:
– П-потом… я з-запомню, что… ты обещал! – и вскрикнул, едва Дженнардо, смочив член слюной, втолкнул головку внутрь. Заставляя себя сдерживаться, Дженнардо потянулся к соскам, перекатывая их в пальцах – набухшие, жесткие, – погладил живот, вслушиваясь в беспомощное поскуливание. Его любовник. Бояться поздно. Они связаны, как день – с ночью, убийца – с жертвой, и ад – с раем. Ну, терпи, Акилле, раз «потом»! Я отплачу тебе сторицей, а сейчас – хоть голос сорви, хоть сотри локти и колени до крови, стараясь вырваться и насладиться разом. Римлянин под ним вскидывал бедра, ерзал, хватаясь за ляжки Дженнардо, но его член наливался горячей сладостью под ласкающей рукой. Глядя, как плоть двигается между маленьких половинок, чувствуя, как сжимаются тугие стенки, Дженнардо и не подумал, что можно помедленней. Грубо обхватил тонкую талию, натянул на себя и задвигался резко и глубоко, заставляя приноравливаться. Акилле сильный, гибкий и упрямый – он выдержит. Он такой, каким и должен быть его любовник. И к черту Валентино ди Марко с ненужными карами, проклятьями и ложью! Их тела соприкасались с влажным звуком, от которого мутилось в голове, и Акилле спустил семя, впившись зубами себе в ладонь. Обмяк на столе, но Дженнардо удержал его, не давая сползти на пол, вставил так, что собственная мошонка терлась о влажный зад. Семя выплеснулось в подчинившееся ему тело – настолько остро и сильно, что даже много мгновений спустя он не мог заставить себя разжать хватку. Тягучее, душное, будто летний зной, время колыхалось меж ними, а Акилле прижимался к нему, елозил ягодицами, сильно сжимая их. Не потрудившись проглотить довольный стон, Дженнардо все же поставил его на ноги, и они стояли, пошатываясь, шепча в пересохшие губы друг друга:
– Значит, только со мной тебе захотелось испытать мужскую любовь?..
– А тебе льстит мой выбор?
– Льстил бы, окажись ты способен повторить сегодня…
– Ну, сейчас я тебя, наконец, заставлю молчать, Рино!
Расплата оказалась столь упоительной, что даже мысли о протесте не возникло. Допив граппу и перебравшись на постель, они забыли о будущем и о прошлом – пусть кто-нибудь другой считает свои грехи в звездной ночи. Сожаление и раскаянье – спутники одиночества, а они были вместе, ну, если не считать Марии на стене. Дженнардо полагал, что Дева давно уж отвернулась. А впрочем, пока Акилле счастлив, ему наплевать. Безумие и опустошенность исчезли с юного лица – ему достаточно. Спокойно и с радостным предвкушением Дженнардо улегся на спину, раздвинув колени – пусть мстит вдоволь! Но римлянин начал с иного. Встав на колени в изголовье кровати, он крепко обхватил затылок Дженнардо и настойчиво ткнулся членом прямо в губы. Собираясь произнести очередную колкость, тот был вынужден принять тугую нежную плоть. Задержав дыхание, обнял губами, лаская и посасывая, а ладонь на затылке не давала ему отвернуться. Акилле качнул бедрами, вздохнул удовлетворенно и брал его в рот с таким же неистовством, с каким отдавался получасом раньше. И, хотя губы и подбородок онемели от усилий и давящих толчков, Дженнардо проглотил все до капли. Понял глаза и увидел торжествующую улыбку. Акилле повалился рядом, спрятал свои овалы под потемневшими веками, рот выгнулся тугим луком. Притянул Дженнардо к себе, заставил наклониться и широкими движениями языка слизал собственное семя с его губ. Ощупывал плечи, точно наслаждаясь перекатывающимися под кожей буграми мускулов, жестко надавливая, гладил спину. Слегка сдвинулся под любовником и накрыл ладонями ягодицы. И неожиданно больно и звонко шлепнул раскрытой ладонью.
– Ты силен, как Атлант, но сосешь лучше всех куртизанок, каких мне доводилось испробовать, – бастард явно дразнил его; вот только он кончил, а Дженнардо пока нет, и в ближайший час Акилле придется услышать, что брать его сладостней, чем любую из дочерей Евы. Демоны, почуявшие свободу, скакали и корчили рожи за их спинами, торжествующе свистели и гоготали при виде обнаженных, сплетенных меж собой тел. Порождения бездны дождутся своего часа и разлучат их, но не сейчас. Не сейчас.
– У тебя всякие небылицы выходят сноровистей, чем у Боккаччо, сочини историю о незадачливом юнце, который попался Атланту в темном лесу, – отбрасывая дурацкие мысли, засмеялся Дженнардо. Лег так, чтобы Акилле чувствовал его напряженный член. – Юнец закрывался руками и просил пощады, но свирепый гигант воткнул свою дубинку в сжимающуюся от страха и вожделения дырочку…
– Дубинка тоже была гигантской? – Акилле собственнически обхватил его талию ногами, обнял ладонью трущийся о его живот член. В отличие от мифического греческого юнца, сын папы римского не боялся любви.
– А то как же! Огромной. Дырочке – нежной, девственной дырочке – пришлось худо, – потребовалось сморгнуть, чтобы видеть лучше. Капли пота над верхней губой, отметины от зубов – на упрямо поджимающейся нижней. Высокую крепкую шею, к которой липли отросшие пряди волос. Темные круги сосков и танец мускулов на смуглом твердом животе.
– Да ты сам Боккаччо переплюнешь, – римлянин вдруг приподнялся на локтях, прижался лицом к груди Дженнардо – быстрый, проворный язык коснулся разгоряченного, еще голодного тела. – Дьявол меня забери, мне так хочется добавки… Рино, только дай мне отдышаться… ты и впрямь высосал все…
Дженнардо собрал крутые завитки на затылке в горсть и ничего не ответил. Голос пропал, и дыхание срывалось. Акилле нес чепуху, путаясь в словах, подобно мертвецки пьяному: что-то о том, как Зевс накажет Атланта, если тот, пользуя пойманного юношу, уронит небо. А сам притискивался еще плотнее, запрокидывал голову под поцелуями и крутил бедрами, а пальцы все настойчивей и яростней ласкали нетерпеливо подрагивающий член. Никогда бы Дженнардо не поверил, что можно испытывать такую боль, и такой страх, и настолько сильное желание разом. Наконец бастард открыл глаза, уставился в его лицо. Темная глубина со вспышками разбойничьих костров требовала не скрывать ничего, и Акилле, кажется, понял. Зло оскалился. Толкнул в грудь.
– Я бы убил ту тварь. Того, кто заставил тебя ждать расплаты. Ада не существует, а если он и имеется, то мы туда не попадем. Выкрутимся. А если и попадем, то за другие грехи, – полоснул ногтями по плечу. – Ну?! Не будь большим дураком, чем ты есть, Форса! Я хочу… я требую, чтобы ты послал всех этих унылых скопцов в папский зад! Или – вот!.. – мою задницу ты больше не получишь. Но вначале я убью ту тварь…
– Он давно… давно умер. Сгорел на костре, – зубы лязгали, – а до другого не добраться. Слишком высоко, Акилле. Как ты можешь не верить? Я чувствую присутствие Бога, даже когда режу вражью глотку…
