Акилле потянулся к бутылке – ничего, пусть напьется. Утром ему станет легче.

– Следил за ними – за Родриго и Лусой, за Хуаном. Жофри было наплевать, а я все видел и понимал. Им – старшим – достанутся почести и награды, мы же вечно будем в тени. Ну и… Лусе, моей сестре, моей любимой сестре… на веки вечные достанется сердце моего любимого брата. Меня не существовало для них. Вообще не существовало…

– Твои брат и сестра…

Акилле выпрямился, едва не опрокинув бутыль и тарелки. В темных овалах разлилось знакомое опасное золото.

– Ты обещал верить, хотя бы слушать! Они любили друг друга, верно. Родриго сказал однажды, что в положении кардинала есть одна хороша вещь: прелату никогда не придется жениться. А он не желал вести ни одну женщину под венец – таковы его собственные слова! – потому как в мире нет другой Луизы Реджио, а брат не женится на родной сестре. Но никакого греха, как ты выражаешься, меж ними не было. Повзрослев, я понял, что подобное даже не приходило им в голову – в чистоте и заключалась сила их любви. Телесная страсть эгоистична, разделенная постель разрушила бы чудо… но все напрасно, и сейчас Луса в своей Ферарре лишь оплакивает Родриго. Она не способна ненавидеть, хоть и Реджио по крови. Семья растоптала ее первый брак, но она не любила твоего брата, Рино, а вот Альфонсо Арагонский чем-то задел ее чувства. У них родились дети, они были счастливы. Родриго убил ее мужа, и Луса забыла того мальчика, который качал ее на качелях и дарил охапки цветов. Теперь моя сестра живет с четвертым супругом, и ей все безразлично.

– А ты еще отрицаешь грех и воздаяние, – пробормотал Дженнардо, – священник не должен иметь детей, и Господь карает его. Парочка зарезанных зятьев, и Бык никогда не отмоется от клейма убийцы брата.

– Родриго не убивал Хуана, – Ла Сента улыбнулся наконец – лицо его было серым, точно припорошенным дорожной пылью, но крепчайшее виноградное пойло давало себя знать: на скулах разгорались алые пятна. – Они могли ругаться и спорить, Родриго считал, что Хуан плохо ведет военные дела семьи, но никогда бы не подняли оружия друг на друга. Пойми, кровь Реджио – вот, что объединяло нас в войне со всеми знатными семьями Италии! Нас так ненавидят и так жаждут сжить со свету, что родня для любого из нас свята. Тем паче Родриго не мог бы убить Хуана в ту ночь – я клянусь тебе в этом нашей победой! – он до рассвета просидел в доме матери вместе со мной и Лусой. А когда тело Хуана нашли, Родриго… это выглядело так, будто его самого искромсали ножом.

– Несколько часов назад ты сам попрекнул Быка той смертью, – напомнил Дженнардо, – ты обвинил его в гибели Хуана, я слышал.

– Я хотел сделать Родриго больно, – Акилле заморгал растерянно, почти жалко, – очень больно, чтобы рассчитаться за все… ничего нельзя вернуть и поправить, Рино, а я будто проснулся. Я спал много лет!

Ла Сента поднялся и тут же, качнувшись, прислонился к испещренной пятнами стене. Откинув голову назад, он продолжал шепотом, проглатывая слова так, что Дженнардо едва понимал его:

– Я таскался за ним тенью. Боясь лошадей, выучился ездить на самых норовистых, чтобы только не отставать от него. Часами терзал учителей фехтования, чтобы брат похвалил меня! А ночами мечтал, как он дотронется до меня, как касался Луизы… с такой же нежностью и восхищением. Украл его платок и прятал под подушкой. А он лишь трепал меня по макушке при встречах! Младший несмышленый братишка… И однажды я решился на признание. Я не просил его ни о чем, только принять мою любовь. Восхищался им – каждым движением и взглядом, оттого, видно, он подумал, будто я хочу лечь под него… или любого другого… но мое тело было невинно, как у Адама до грехопадения – да что там! – ничего, кроме улыбки Родриго, я не желал… и плохо представлял себе, что еще мужчины могут делать друг с другом… до нашей встречи, Рино.

Акилле оттолкнулся от стены, засмеялся, точно помешанный. Ну да, так и есть, пьяный мальчик сходит с ума.

– Мавр Хасан… я выдумал сотни таких историй, чтобы не презирать себя! Мужеложец! Правда в том, что любая самая глупая выдумка лучше отверженности. Пусть обвинение Родриго не будет напрасным – так я думал все эти годы… и искал того, с кем мне захочется… но тогда он точно извалял меня в навозе. Отхлестал словами – и ушел. Я не мог смириться. Просто не мог жить в Риме – рядом с ним. И добился гнева отца. О, папа Адриан показал справедливость к заблудшему отпрыску! Меня отправили в монастырь, и я, точно зверь, кидался на беленые стены. Швырял монахам миски с едой, отказывался ходить на службы и поносил Бога. Они не чаяли избавиться от меня, и один монашек выпустил папского бастарда на волю. Дальше ты знаешь.

Дженнардо поднялся, обошел шатающийся стол. Граппа в этой захудалой остерии выдержана на совесть – бедная комнатенка, с занавешенным дерюгой окном и единственным светильником пред образом Марии, сейчас выглядела не хуже бальной залы в палаццо Бьянко. Акилле выжидающе смотрел на него, часто-часто облизывая губы. Не было ничего проще, чем накрыть яркий рот своим. Римлянин тут же вцепился в его бедра, шире расставляя ноги, наваливаясь всем телом.

– Я думал, что, если расскажу кому-то о причине своих поступков, человек сей с проклятиями сбежит от меня, – Ла Сента попытался встать прямо, не выходило, и он вновь качнулся к Дженнардо.

– Может, я и сбежал бы, но демоны не пускают, – Акилле – не Сантос, ничто не повторяется под небом, нужно твердить себе это постоянно, тогда страх исчезнет. Заткнется, пусть ненадолго. – А теперь послушай меня… Твоя семья могущественна, а Родриго не успокоится до тех пор, пока вся Италия не ляжет под его сапоги. Не примирившись с ним, ты вскоре начнешь сожалеть. Твоя гордость уже получила по распискам, ты заставил брата просить – и довольно! Решай: Реджио ты или Ла Сента. Решай сейчас.

– Зачем ты говоришь так? Разве ты хочешь?..

Дженнардо сжал в горсти короткие вьющиеся пряди, притянул Акилле к себе. Если бастард послушается совета, все будет кончено. Не того ли ты и добиваешься? Так боишься того, что рождается в этой комнатушке, рождается меж вами, и ты не в силах ничего изменить? Беги, беги, будет хуже! Упрямые демоны хохотали прямо в голове, и в смехе их звучало торжество.

– Не хочу! – Дженнардо просунул колено между раздвинутых бедер римлянина, и тот, сведя ноги вместе, принялся тереться об него. – Но я знаю, что делают с людьми сожаление и раскаянье. И не хочу повторенья!

– А я хочу выбить из тебя дурацкий страх! – Акилле потянулся к его ремню. – Ты достаточно изводил меня им… больше не позволю! Реджио или Ла Сента… я – это я! И я больше не открою запертую дверь.

Им повезло, что хозяева харчевни убрали светильник подальше, иначе быть бы пожару. Раздев друг друга прямо у стены, они попросту смели посуду со стола, и Акилле едва успел подхватить бутыль граппы. Замерев вплотную к шершавой столешнице, терпя занозы, лапали друг друга. Покатые плечи, мягкая дорожка волос на животе, крепкие мускулы там, где тело трется о седло, – Акилле точно открывался ему заново. То покорно поддавался ласкам, то отталкивал, требуя отдать ему верховенство, обхватывал талию и бедра ладонями, мял и тискал до синяков. Не вытерпев, Дженнардо зажал ему руки и стиснул горячие ягодицы. И застонал римлянину в шею, задохнулся только от ощущения гладкой подставленной ему выпуклости. Провел пальцами по влажной от пота ложбинке, надавливая там, где складки кожи прикрывали напряженный ствол. Слыша участившееся дыхание, нажал сильнее, большой палец уперся прямо в сопротивляющееся отверстие… Акилле дернулся, прижавшись еще крепче, лицо и даже горло залила краска – не стыда, но лихорадочного возбуждения. Какой там, к дьяволу, стыд, если возбужденный член бастарда ткнулся ему прямо в пах, размазывая влагу. Оторвав Акилле от себя, Дженнардо развернул его к столу, не отводя глаз от круглого, сильного изгиба поясницы. Надавил, заставляя прогнуться, навалился сверху и тут опомнился.