Варили в основном похлебку из залежавшейся муки. Совсем не было соли. Женщины пытались помочь Быстрому в его кулинарных трудах и хоть как-то разнообразить меню. В результате появлялись лепешки или клецки — размером с кулак, сырые внутри. Иногда удавалось приготовить лакомства: галушки на молоке с морковью или тыквой. Тогда у всех был праздник.

Но и голод не сломил партизан. Они по-прежнему не давали немцам покоя своими неожиданными нападениями. Темной ночью, когда ничего не видно даже на расстоянии вытянутой руки, они шли по лесу, держась за натянутые вдоль колонны парашютные стропы, чтобы не потеряться. Калечили в кровь ноги о стерню и острые камни, скользили по глинистому, намокшему грунту.

Юрек встретил в это время многих друзей. С Василем, который только что вернулся из-за Вислы, он поздоровался, как с отцом. Вскоре появился и Сашка. Он побывал уже за линией фронта, но регулярная армия оказалась ему не по душе. Тосковал по Островецким лесам. Наконец подал рапорт с просьбой перебросить его опять к партизанам. И вот однажды, после того как приземлились мешки с грузом, он сам спустился на парашюте в объятия старых друзей.

Численность отрядов росла с каждым днем. Люди шли к ним со всех сторон. Приходили и отдельные группы из Армии Крайовой. Их тоже встречали по-братски. Но вместе с ростом численности отрядов росли и трудности. Не хватало продовольствия. Весь дневной рацион иногда состоял из маленького кусочка хлеба. С голодом все же кое-как еще справлялись.

Труднее было бороться с холодом. Осень в том году была дождливой и холодной. Одежда не успевала высыхать. Не всегда удавалось разжечь костер. Горячая пища была редкостью. Начались болезни. Сикорский свалился одним из первых. После него начали болеть другие. Истощенный голодом организм не имел сил бороться с лихорадкой. Больные лежали под намокшими ветками шалашей, переворачиваясь с боку на бок, надрываясь от сухого непроходящего кашля.

Тяжелобольных отправляли на базы и в лесные госпитали. Приближалась зима. Надо было подумать о будущем.

В один из дней вопрос этот обсуждался на совещании у командования.

В шалаше Сикорского Юрек встретил Клена. Они молча взглянули друг на друга.

Сикорский тяжело дышал. Клен натянул ему до самого подбородка мешок, служивший покрывалом. Показались босые ноги. Клен горько усмехнулся.

— Ну и длинный же ты, Сикорский!

Выбежал из шалаша и через некоторое время вернулся со своим стеганым мешком.

— Вот! — набросил он его на голые ноги Сикорского. — А то застудишь конечности.

— А-а… — Сикорский хотел что-то сказать, но Клен перебил его:

— Бери, Сикорский, бери… Теплее будет.

— А… ты?

— Я лягу с Юреком. У него теплая спина, а в жизни самое главное — это спина. Можно жить без головы, но без спины — нельзя. Тебе, Сикорский, этого не понять. Ты еще младенец, — говорил он не останавливаясь, чтобы как-то развеселить Сикорского.

Дождь тонкими ручейками стекал с веток на размокшую землю. Сикорский смотрел на них, пытаясь улыбнуться. Он не предполагал, что Клен, который любил подтрунивать над ним, теперь, когда он заболел, окажется таким.

— Хо…

— Холодно, да? — договорил за него Клен, но больной энергично замотал головой.

— Хо… Хороший ты парень!

— Ладно, ладно. Ты еще меня плохо знаешь!

Снаружи донесся свист.

— Приглашают на сбор. Надо идти!

Вылезли из шалаша. Дождь лил как из ведра. Посеревший лес истекал водой. Холод пронизывал до самых костей. Партизаны построились. Совещание у командования, должно быть, закончилось принятием какого-то важного решения. Никто, правда, на многое не рассчитывал. Что можно сделать в создавшейся ситуации? Домов в лесу не построишь, продукты с неба не упадут, а продержаться так до зимы невозможно.

Сообщили решение командования: отряд делится на две группы: одна возвращается на базу, другая прорывается через линию фронта. Каждый выбирает сам, куда идти.

Василь подошел к Юреку:

— Ну, сынок, куда пойдешь?

Юрек заколебался. Фронт… Как выглядит этот фронт, который по-прежнему грохочет по ночам, вселяя в них надежду? Воображение рисовало различные картины. Иногда он казался линией сплошного огня и дыма, другой раз — длинной извилистой лентой траншей, изрытых снарядами и обнесенных рядами колючей проволоки, в третий раз — уходящими вдаль на многие километры цепями стреляющих друг в друга солдат. Однако всегда это была страшная зона смерти, ад, растянувшийся изогнутой линией по земле. Как прорваться через эту линию? Возможно ли это вообще? «Кто-то из нас должен дойти», — вспомнились ему слова Здзиха. Дойти — это не значит дождаться. Именно дойти.

— Не знаю, — ответил он Василю.

Он должен был посоветоваться еще с другими. Мнения разделились. «Поступлю так, как Горец», — в конце концов решил он. Своего прежнего командира он встретил перед совещанием у командования. Его обычно румяное лицо осунулось, над ввалившимися щеками еще больше выделялся орлиный нос.

— У меня к вам вопрос, командир.

— Говори…

— Посоветуйте: идти мне или остаться.

— Это твое дело.

— А переходить линию фронта страшно?

— Страшно…

— Танки?

— Танки.

— И артиллерия?

— И артиллерия.

— И самолеты?

— Как на фронте.

Юрек закусил губу. Он еще не мог решить.

— А русские знают, что мы должны перейти линию фронта?

— Шифровальщик сообщил.

— Командир, а вы?

— Что я! Я-то пройду!

— Вы уверены?

— Надо верить. Когда веришь в жизнь, труднее поверить в смерть.

Раньше Юрек тоже не верил в смерть. Но Здзих, Богусь, другие… В свои семнадцать лет он больше встречался со смертью, чем видел жизнь. Люди умирали по-разному. Со стоном на устах или молча; с ненавистью, застывшей на лице, или с кроткой покорностью; судорожно сжимая рукой оружие или отчаянно хватаясь растопыренными пальцами за землю, словно за жизнь. Одни умирали, широко открыв глаза, в которых можно было прочитать все: удивление, грусть, отчаяние; другие — крепко сомкнув веки, как будто бы раз и навсегда хотели порвать с миром, который был по отношению к ним недоброжелательным. Но никто не хотел умирать. Особенно теперь, когда оставался всего лишь шаг до освобождения.

— Я пойду с вами, командир, — сказал он Горцу.

— Я так и думал.

Лучшее оружие отдали тем, кто собирался переходить линию фронта. Каждый мог выбрать, что хотел. Эта щедрость радовала и одновременно огорчала. Радовала, так как каждый мог наконец подобрать себе такое оружие, о котором давно мечтал. Огорчала, поскольку это напоминало раздел имущества в семье.

Подходила к концу партизанская жизнь, начиналась новая, неизвестная.

Юрек выбрал себе новый автомат, взял несколько дисков, сунул их в вещевой мешок. Вспомнил свою первую, полученную в отряде винтовку с трухлявым прикладом, с которой ему не советовали появляться на глаза людям. Теперь она показалась ему особенно дорогой.

С новым автоматом явился к Горцу. Тот осмотрел его с ног до головы и одобрительно кивнул.

Готовились к походу и другие. Безымянный не мог скрыть своего огорчения: перелистал все довоенные уставы и нигде не нашел ни слова о действиях при прорыве через линию фронта.

— Уставы этого не предусматривали, — с улыбкой развел он руками.

— Подумаешь! — пожал плечами Юрек. — Сам когда-нибудь напишешь новый устав.

Клен ходил, как никогда, серьезный. У него не было даже желания шутить. Обычно он досаждал тем, кого больше всего любил. А близких друзей оставалось все меньше. Стальной погиб в бою под Грушкой. Сикорский лежал, сраженный горячкой, и, естественно, не мог принять участия в переходе через линию фронта.

В обозе шла лихорадочная подготовка.

Создавались новые, подготовленные к длительному переходу отряды, пополнялось вооружение, передавались последние письма родственникам.

По ночам фронт грохотал, как обычно. Однако сейчас его глухая канонада воспринималась иначе. Партизаны пытались представить себе силу огня, под которым им предстояло пройти, взвесить свои шансы.