Эдек видел, как сжались тонкие губы парня. Теперь он пожалел, что сказал ему это. Черт его знает, что он готов сделать.

Здзих вздохнул. На щеках, покрытых редкими веснушками, выступил пот. Пальцы сами собой сжались в кулаки. Зажатые в ладонях стебельки травы запахли терпко и свежо. Рыжеватая прядь волос упала на наморщенный в глубокой задумчивости лоб мальчишки. «Теперь это может пригодиться, — повторял он про себя. — Теперь это может пригодиться».

— У меня будет оружие! — сказал он твердо, с уверенностью. — Понимаешь, Эдек, у меня будет оружие…

В его голове возник конкретный план. Кто-то, конечно, должен ему помочь. Только кто?

Но и на этот вопрос у Здзиха уже был готов ответ.

Юрек аккуратно сложил газету и как раз засовывал ее во внутренний карман пиджака, когда за окном раздался условный свист. «Ага, секретное дело», — подумал он и взглянул на мать, хлопотавшую на кухне. Казалось, она ничего не заметила. Юрек знал, что она не любила эти «таинственные» сигналы. Она начинала беспокоиться, опасаясь за каждый шаг Юрека, за все, что происходило не у нее на глазах. Естественная, материнская любовь к сыну усиливалась чувством ответственности за его судьбу перед отцом, оставшимся далеко отсюда, во Франции. Здесь, в Польше, они были вдвоем. Случилось так, что летом 1939 года они приехали на родину навестить родных. Мать и сына война застала в стране, из которой они когда-то уехали в поисках работы. Был в этом какой-то злой рок. Родина проводила их нуждой и голодом, а через несколько лет встретила войной.

Юрек беспокойно покрутился и выглянул в окно:

— Мама, я пройдусь.

Она хлопнула дверцами шкафчика в кухне, повернулась к нему.

— Что, ты уже там понадобился?

— Нет, я просто так…

— Я же слышала, там кто-то свистел.

Значит, все-таки слышала, Юрек-то надеялся, что тихий свист дойдет только до его ушей.

— Иди, иди, находишься, тогда увидишь…

Она знала, что попытки удержать сына в таких случаях безуспешны. Всегда это кончалось ссорой, и Юрек все равно уходил, к тому же обиженный и злой.

Здзих с нетерпением ждал его.

— Копаешься, как старая баба.

— Знаешь, не мог быстрее.

Они пошли вдоль улицы. Здзих кусал губы, искоса посматривал на Юрека, не решаясь начать настоящий разговор.

— Виделся я с Эдеком, — начал он издалека.

— Ну?

— Здорово у партизан! — бросил Здзих неохотно.

Юрек не ответил. «Болтовня! — подумал он. — Будто я не знаю, что здорово».

— Ну и что? — отозвался он после долгого молчания.

— А ты пошел бы?

Юрек остановился у изгороди, пальцами дотронулся до штакетника.

— Мы уже раз ходили.

— Но теперь уже по-настоящему.

Некоторое время они шли молча. Вдали поднимались строения островецкого завода. Здзих смотрел в их сторону.

— Знаешь, я тоже не хотел бы, как в прошлый раз… От нас зависит, чтобы получилось иначе.

— Где там, зависит…

— Понимаешь, без оружия не получится, — продолжал Здзих. — А вот будет у нас оружие, тогда другое/ дело.

— Мудрец. Да только где взять?

Здзих ждал этого вопроса. Он остановился и еще раз испытующе взглянул в лицо товарища.

— Юрек, — произнес он медленно и серьезно, — не отказался бы ты от налета?

— От чего?

Здзих слегка коснулся его плеча. Навстречу им шел паренек их возраста. Поравнявшись с ними, он бросил взгляд в сторону Здзиха и небрежным жестом поднес руку к шапке:

— Привет!

— Привет…

— Что это за тип? — спросил Юрек, когда тот исчез за углом.

— Его зовут Петрушка. Удрал из юнаков.[3] Трясется, что немцы его снова накроют.

— Давно ты его знаешь?

— Так себе. Ну, так как насчет налета? — вернулся он к прежней теме. — Хочешь?

— А что мне хотеть?

Здзих огляделся вокруг.

— Понимаешь, — таинственно зашептал он, — я знаю одного веркшуца.[4] У него такой вальтер! — Он показал большой палец правой руки. — Стоит его сделать.

Юрек смотрел на него с недоверием. В первую минуту ему показалось, что Здзих говорит несерьезно. Но стиснутые губы и блестящие глаза Здзиха свидетельствовали, однако, о том, что он совсем не шутит. Юрек заколебался. Обезоружить — это была уже серьезная и опасная операция. Этого они еще не пробовали. Расклеивание плакатов, разбрасывание в заводских помещениях листовок — все это стало уже привычным, но обезоружить охранника — это было для них чем-то совершенно новым. Юрек заколебался.

— Так как? — наседал Здзих.

Но Юрек все еще не решался. Все в Здзихе внушало ему уважение. Он не хотел оказаться трусом. Он верил ему и полагался на него. План Здзиха был смел и заманчив. К тому же это была бы их первая боевая операция. Юрек раздумывал еще минуту, потом протянул руку:

— D'accord![5]

— Эх ты, француз! — Здзих стиснул его ладонь. — Дакор!

В эту ночь Юрек не мог заснуть. Мысль о завтрашней операции будоражила его. Он старался представить себе все в самых мелких деталях, которые, однако, при попытке конкретно уловить их размазывались, превращались в полусонные видения. В такие минуты Юрек широко открывал глаза, вглядывался в темную комнату, с трудом стараясь вновь заснуть. Утром он проснулся с головной болью. Мать испытующе посмотрела на него.

— Ты заболел? — заботливо спросила она.

— Откуда! — пожал он плечами. — Да ты так выглядишь…

— Выгляжу обычно. — Он опустил глаза. — Как всегда.

— Мне все это нравится меньше и меньше, — с неудовольствием покачала она головой.

«Все это» — эти слова она употребляла для обозначения дел, которых она не знала, но которые касались ее сына. «Всем этим» были разговоры Юрека с Здзихом, которые они вели полушепотом, «всем этим» были таинственные исчезновения сына и его молчаливые возвращения, «все это» означало также чтение «Гвардиста», номера которого она время от времени находила в самых разных потайных местах. Ее беспокойство особенно возросло после того памятного случая с дядей.

Юрек, которого давно уже интересовал «Гвардист», однажды решил, что он обязан не только углублять свои собственные политические знания, но и вести политическое воспитание среди окружающих. «Воспитательную операцию» он решил начать со своего дяди. Случилось так, что они вместе с матерью навестили своего родственника. Вечером, когда дядя пошел их проводить, Юрек дождался, пока он сильным выдохом погасил керосиновую лампу, и, с молниеносной быстротой вынув из кармана несколько номеров «Гвардиста», положил их на стол. Секундой позже он уже шел рядом с дядей и матерью, довольный, что ему удалось все так быстро и удачно устроить. Он представлял себе, как дядя, вернувшись домой, зажжет огонь, как начнет буквально впитывать содержание газеты и как с этой минуты начнется «процесс воспитания дяди». Однако оказалось, что дядя значительно отличается от племянника своими настроениями. Юрек убедился в этом довольно необычным способом. В ту же ночь его разбудил внезапный грохот в дверь. Полный самых горестных предчувствий, он соскочил с постели, уверенный, что сейчас услышит крики немецких жандармов. Вместо них из-за двери до него донесся знакомый, полный раздражения голос:

— Владка, открой! Владка, открой!

Мать соскочила с постели и, опрокинув по дороге стул, подбежала к двери.

На пороге стоял бледный, трясущийся дядя и, размахивая номерами «Гвардиста», нервно выкрикивал отдельные слова, из которых Юрек понял только те, которые в тот момент имели для него наибольшее значение:

— Всыпь этому щенку так, чтобы он три дня сидеть не мог!

«Процесс воспитания дяди» Юрек никоим образом не мог зачислить в разряд удачных. Суть дела заключалась не только в том, что дядя оказался исключительно впечатлительным и нервным учеником, но и в том, что его учитель не проявил слишком больших педагогических способностей. Если бы ему сказал об этом только сам дядя, Юрек был бы склонен с ним подискутировать, но так сказали и те, от кого Юрек получал газеты, и прежде всего отец Здзиха — Быстрый. Ему Юрек мог верить и верил. «Намерение было хорошее, — гласил окончательный приговор, — но нельзя делать что-нибудь подобное, не придерживаясь правил конспирации».