— К стойбищу старшины Хозумко. Он Тученбалу, дочь свою, замуж отдать хочет. Попытаю счастья и я.

Поднял вверх голову олень, замычал, забил снег копытами и говорит:

— К Тученбале надо ехать с земным теплом. Надо зажечь у неё в руке сосновую веточку. Только за того она замуж пойдёт.

— Нет, — ответил Лейко. — Надо сосновую веточку самому

Хозумко на шкуру бросить и зарубки сделать: сколько оленей в приданое жених дать сможет.

— Неправду говоришь, Лейко, — сказал олень. — Тученбала пойдёт только за того, кто зажжёт в её руке сосновую веточку.

— Откуда ты знаешь? — сердито сказал Лейко оленю.— Всю жизнь простоял в лощине, никого не видел, никого не слышал!

Повернул олень голову к оленихе, пошептал ей что-то толстыми губами на ухо и снова забил снег копытами.

— Зажечь надо сосновую веточку!

— А где мне столько тепла взять? — спросил Лейко.

— Знаем мы, где земное тепло живёт! Только держись покрепче!— сказал олень. И помчались олени.

Сколько дней носилась упряжка по тайге и тундре, Лейко счёт потерял, а привезли его олени к месту, где земное тепло живёт. Но про это другой сказ будет.

Нарубил Лейко смолевых веток полную нарту, поджёг одну, и помчали его олени к стойбищу старшины Хозумко. Горит в руках Лейко огонь, освещает дорогу. Как начнёт догорать смолевая ветка, он скорее другую подставляет, вспыхивает она, горит огонь, несётся Лейко на лихой упряжке.

Скоро стали попадаться следы от оленьих нарт, а там и стойбище показалось. Чумы на берегу реки стоят островерхие, снегами заметённые, а возле них оленьи упряжки носятся. Шум и гвалт стоит. Оленьи упряжки все разукрашены, у оленей разноцветные лоскутки не только в сбруе, но и на ногах привязаны. У женихов савики один краше другого, в косах украшения разные, унты широкими плетёными полосками с пушистыми кистями перевязаны пониже колен.

На широком помосте из нарт, покрытых оленьими шкурами, сидит Тученбала. Лицо её платком покрыто, а рука, унизанная кольцами, держит сосновую веточку. Рядом с ней сидит Хозумко, смотрит по сторонам, осматривает женихов.

Тут раздались удары бубна. Махнул Хозумко правой рукой, и помчались по снежной равнине на лихих упряжках женихи. Впереди всех оказался бородатый Алыч, родом из лесных урочищ. Выхватил он из-за пазухи сосновую ветку, всю изрезанную мелкими полосками, и бросил её к ногам Хозумко.

Повернула Тученбала голову в сторону отца, а он сидит, корявыми пальцами зарубки считает, улыбается, рукой машет бородатому Алычу. Потом он снова взмахнул рукой, и опять полетела сосновая веточка с зарубками к ногам Хозумко.

Поняла Тученбала, что обманул её отец, не хочет он иметь зятя удалого да храброго, а надо ему только богатого. Опечалилась Тученбала, положила свою сосновую веточку рядом с собой, натянула на лицо платок и не смотрит на женихов.

Вдруг шум и крик раздался. Побежали в стороны люди, понеслись олени, не слушаются каюров. Все увидели, как из-за леса вылетела упряжка белых оленей.

Не бегут олени, а летят. Из-под копыт снег искрами, а на нарте стоит молодой охотник и держит в руках горящую палку. То погаснет, то вспыхнет с новой силой пламя, озарит округу. Вскочил с помоста Хозумко. Глаза руками закрывает, под шкуры голову прячет, а Тученбала сбросила с лица платок да подняла высоко над головой свою сосновую веточку.

Промчалась мимо неё упряжка в первый раз — успел Лейко только заглянуть в глаза Тученбалы, промчалась в другой раз — зажёг Лейко в её руках сосновую веточку, промчался в третий раз — подхватил он на руки Тученбалу, посадил на свою упряжку и умчался.

Закричал Хозумко не своим голосом, зазвенел бубен, залаяли собаки, опомнились женихи и бросились на своих упряжках догонять белых оленей. Да где там!

Много лет прошло. От горя состарился Хозумко, совсем ленивым стал, не спал по ночам, всё звал к себе шамана Янко, всё спрашивал его, какие он сны видел, только про Тученбалу не спрашивал, боялся сердце тревожить, но не выдержал, простонал:

— Не снилась ли тебе Тученбала? Не знаешь, куда увёз её этот отчаянный парень на белых оленях?

Засопел шаман Янко, закряхтел.

— Чего молчишь? Или вместе с вкусным мясом моих оленей проглотил свой язык?

Не выдержал таких горьких слов шаман, присел к Хозумко поближе.

— Говори, не бойся. Всё равно знаю — не вернётся больше Тученбала в мой чум. Разве сможет она забыть такого храбреца!

— Увёз её Лейко к земному теплу. Видел я во сне: пламя огромное из земли вырывается, а над ним Тученбала хозяйкой ходит. Как взмахнёт она рукой — пламя к земле прижимается, как поднимет руку — языками огненными пламя облака лижет.

— Может ли такое быть? — спросил Хозумко. — Что-то тебе последнее время всё плохие сны видятся.

— Видел ещё, что все наши люди к этому теплу потянулись. Может, и нам с тобой запрячь оленей да съездить, посмотреть на него?

— Ты, Янко, видно, двадцать сушёных мухоморов съел! — сердито сказал Хозумко и отвернулся.

— Ты как хочешь, а я не хочу умереть, не повидав земное тепло. Лучше в снегах усну, а на него взгляну! Не напрасно же его люди нашли!

И уехал Янко вместе с другими.

Пришла в род Лазарин беда: сильное племя из-за гор отогнало у них всех оленей. Не бывает в жизни манси страшнее беды. Сразу и голод пришёл, и болезни всякие.

Поставили Лазарины свои чумы на берегах рек и стали рыбачить. А рыбалка для них дело новое, непривычное. Пока научились сети вязать да заводи примечать, узнали, какая рыба раньше на нерест идёт да в какой месяц жирнее она, — немало лет ушло. Успели к тому времени нарты мхом обрасти, а вдоль оленьих троп и дорог деревья высохнуть.

Спросил как-то молодой юноша Иля у отца: почему так много вокруг почерневших, гнилых нарт?

Рассказал отец о печальных днях всего рода, о своей тоске по оленям.

Заплакал Иля. День плачет, другой плачет, третий плачет, а на четвёртый и говорит отцу:

— Пойду я на лыжах к богатым оленщикам! Верну домой родное наше стадо.

— Что ты? — испугался отец. — Разве под силу тебе такое? Молодой ещё! Братья твои давно ушли за своими оленями. Уже и деревья успели вырасти, и моя голова поседеть, а они всё ещё не вернулись!

Замолчал отец, а сам стал точить топор с утра до вечера.

Точил неделю. Таким острым топор стал, что им можно было траву косить.

А вечером подошёл отец к сыну и говорит:

— Наточил я топор и убью тебя сам. Зачем тебе, как братьям, в чужие края ходить да там погибать?

Да как замахнулся! Отскочил Иля в сторону, просвистел топор над самым ухом. Отец второй, третий раз взмахнул топором, потом бросил его в сторону и говорит:

— Собирайся, сын мой! Ловкость есть у тебя. Возьми в дорогу щит, колчан со стрелами.

Достал отец свои доспехи старые, подал Иле. Примерил он их и говорит:

— Лёгкие они очень: не чувствую я ни лука, ни стрел.

— Давай саблю смастерим, как у русских, — говорит отец.

Согласился Иля. Стали они саблю ковать. Нелёгкое это дело, незнакомое. Сел отец в нарты, в русскую деревню съездил, мужика привёз. Тот помог им смастерить саблю. Взял её в руки Иля, помахал вокруг себя.

— Чувствуешь силу в руках? — спросил отец.

— Теперь чувствую. Потяжелее сабля, чем лук со стрелами.

— А теперь возьми в нартах тынзян (Тынзян — аркан для ловли оленей) и иди к болотине. Там давно четыре оленихи пасутся.

Обрадовался Иля. Поклонился отцу и побежал к болотине.

Почуяли оленихи приближение человека, захоркали широкими ноздрями, убежали на середину болотины, прижались друг к дружке, рогами снег стали бодать.

— Ты лови их, Иля, сразу в одну петлю! — кричит сзади отец, догоняя сына. — Только так они покорятся тебе!

Послушался Иля, размахнулся тынзяном и прямо с первого взмаха заарканил всех четырёх. Присмирели сразу оленихи, подошли к Иле, обнюхали ему руки.

Вытащил из-под дерева отец обросшую мхом нарту, впряг олених — и понеслись они, взлетели над облаками, лесами, реками. Потом полетели над оленьими стадами. На третий день стали принюхиваться, шевелить ноздрями, поводить ушами да к земле ближе спускаться.