Когда мне надоедало слушать эту песенку, мы разговаривали.

— Ну как? — спрашивал я. — Плывут римские корабли?

— Плывут, — отзывался Некрасов. И тут же менял тему.

Меня это удивляло. Я несколько раз пытался повернуть русло разговора вспять, но Некрасов упорно не желал возвращаться к тому, что, казалось мне, должно было представлять для него интерес. Нежелание исследователя говорить о любимом предмете выглядело странно. Я чувствовал, что пытаюсь проникнуть в запретную зону, но любопытство от этого не уменьшалось. Мне хотелось подставить к забору, окружавшему зону, лестницу и хоть одним глазком заглянуть туда. И я постарался быть настойчивым. Некрасову, видимо, надоела моя назойливость, и он как-то сказал:

— Не спрашивайте меня ни о чем. Вы думаете, что я так наивен, верю выдумке, пусть даже красивой. Римские корабли — это для меня… Только для меня… — И оборвал фразу, замкнулся.

Я понял. Он хотел, чтобы мышка в него верила. Маленький обман, маленькая трагедия. А если быть более точным, то обман, чтобы не допустить трагедии. Да полно, трагедии ли?

Я спросил Веденеева:

— Твоя жена любит тебя?

Он удивился. Не вопросу даже, а скорее его неожиданности и неуместности. Подумал, потом сказал:

— Наверно, а что?

— А ты не замечал, она никогда не жалела, что вышла за тебя?

— Глупый вопрос задаешь, корреспондент, — сухо сказал Веденеев. — Мне это ни к чему: замечать. Дети у нас.

Некрасов замечал. И он выдумал монетку, которая должна была его спасти. А мышка бросила ее в шкатулку с пуговицами. Потом пришел я и разрушил сказку о римских кораблях. Впрочем, мышка тоже не верила в римские корабли. Да и ложь во спасение на мышкиной бирже не котировалась. Но жить было можно. Ждать было можно. На серванте пылился обломок коралла, напоминая о том, что давно покрылось пылью времени. А у пыли есть свойство: обволакивая предмет, она скрывает его очертания; тускнеют краски, когда-то сочные и яркие. Хотя нам кажется, что ничего будто и не изменилось. Коралл стал из белого серым. Но мышка этого не видела. Не хотела видеть. Ждала. Некрасов принес ей сказку о римских кораблях. Он хотел казаться лучше, чем он есть на самом деле.

Люди часто хотят казаться лучше. Иногда они выдумывают корабли. Подобные выдумки никому не приносят несчастья. Иногда они начинают писать стихи, как Глыбин. А бывает и хуже.

Некрасов сказал мне, что Дементьева держала в музее какую-то тетрадь. Она делала выписки из старых документов, выносить которые из музея Некрасов не разрешал. Обращалась с этой тетрадкой Маша не слишком бережно, оставляла обычно в тех папках, которые в данный момент просматривала. Как-то она пожаловалась: «Не могу найти тетрадь». Перерыла с десяток папок, думая, что по рассеянности засунула ее куда-нибудь. Не нашла. Некрасов предложил было помочь, она отказалась. «Ерунда. Найдется — хорошо. А нет — наплевать». — «Это очень нужно?» — спросил Некрасов. «Нужно, конечно, — ответила Маша. — Теперь лишнюю работу придется делать».

Через несколько дней после этого случая она стала собираться в командировку. Именно в это время и случилась трагедия. Я спросил Некрасова, бывал ли в музее Рогов. «Заходил», — сказал он. «А он видел эту тетрадь?» — «Да кто его знает».

И тогда мне в голову втемяшилась мысль. Не имеет ли отношения эта тетрадь к тому, что случилось? В море я много думал об этом. И мне кажется, сумел построить убедительную версию. Шухов может назвать ее сказкой. Но я не следователь, и мне простительно, быть может, увлечься.

Однако сначала о фактах. Одним из них была золотая монетка. Некрасов поднял ее утром на берегу моря. Мышка бросила в шкатулку с пуговицами. Это была та монетка, которая не попала в коллекцию, хотя должна была находиться там.

Мне пришлось забираться в дебри нумизматики. Оттуда я извлек родословную монетки, в которой имеются две любопытные детали. Во-первых, эта монетка единственная. Другой такой нет нигде. Во-вторых, она фальшивая. Не с римского корабля попала она сюда. Современный турбоэлектроход пришел в порт. С него сошел Рогов. Монетка лежала у него в бумажнике. Он нашел ее в пыли на московском бульваре. Маленький золотой кружочек блестел рядом с конфетной оберткой возле скамьи. А в другом конце города в это время растерянно хлопал себя по карманам известный нумизмат Краснов. Старик чуть не плакал от огорчения, тщетно пытаясь сообразить, где он мог ее выронить. Он только что приобрел этот редчайший нумизматический казус. И потерял, не успев поделиться радостью открытия с коллегами.

Рогову эта монетка была не нужна. Но блестящий кружочек показался любопытным. Он поднял его и положил в бумажник, туда, где уже лежал билет на поезд. Там бы ей и лежать. Но был костер в лесу, был разговор о счастье. И этот разговор заставил его вспомнить о монетке. Он бросил ее в рюмку с портвейном.

— На счастье, — сказал он тогда.

И фальшивая монетка разбила рюмку.

Шухов подумал, что Володя Безуглов, в сущности, был не так уж далек от истины, когда изобретал свою версию. Он выводил ее из поступков Рогова, из его характера, из его психологии. Один раз, правда, Володя ошибся. Караульный начальник был, например, посложнее, чем казалось Володе. С маху этот орешек разгрызть Володе не удалось. Он счел Рогова жалким трусом, испугавшимся шантажа со стороны разъяренного шефа. А вот шеф попал прямо в яблочко. «Рыбак рыбака», — усмехнулся Шухов, бросил взгляд на Рогова, читавшего рукопись. «Или подлец подлеца». Сейчас он уже, вероятно, понимает, куда дело поворачивается, и лихорадочно соображает, как выкрутиться. Упоминание о тетрадке сбило его с толку. Не слишком ли, впрочем, это жестоко — так затягивать игру? Не оборвать ли? Да нет, пожалуй. Пусть уж получит полной мерой…

— Он сошел с ума там, на плашкоуте, — сказал Рогов. — Я не удивлюсь, если он предъявит мне обвинение в убийстве.

Шухов промолчал. «Разные бывают убийства, — мелькнула мысль. — Чего только не бывает».

Он устал сидеть, выбрался из-за стола, постоял у окна. Рогов так и не дождался ответа на свой вопрос. Да и не задавал он никакого вопроса. Он утверждал. Он очень хотел бы знать, зачем его вызвал Шухов. Ведь не из-за того, что он когда-то обманул Машу. Та история с телеграммой давно ушла в прошлое, так, по крайней мере, казалось ему. Их встречи были по-прежнему не частыми, в отношениях внешне как будто не произошло никаких изменений. Рогов опасался сначала, что содержание его разговора с начальником вдруг выплывет наружу. Но шеф сдержал слово: дав ему обещание тогда, он молчал. А тут как раз и на шефа свалилась беда: его сняли с работы. На фоне этого события назначение Рогова прошло почти незамеченным. Разговоров, во всяком случае, было немного.

Событие отмечали у Некрасовых. Рогов хотел пойти в ресторан, но Маша заявила, что не любит, когда вокруг много пьяных. Последнее время она часто бывала в этой квартире. А еще чаще — в музее, где работал Некрасов. Рогов как-то поинтересовался, что ее сюда притягивает. Маша помолчала, потом задумчиво сказала:

— Там много занятного. Документы есть любопытные.

— Новое хобби, — спросил Рогов. — А как же стихи?

— Стихи — тоже.

— А может, ты в Некрасова влюбилась? У него лицо выдающееся. И нога — одна.

Маша посмотрела отчужденно, пожала плечами.

— Ты дурак, — сказала спокойно. — Лучше жить с одной ногой, чем ползать на карачках.

— Что это значит? — спросил он зло и насторожился, уловив в ее словах какой-то намек.

— Ничего, — бросила она.

Тем и кончился разговор. А через день возобновился снова с некоторыми вариациями. Рогов понял, что телеграмма не забыта. Понял он и то, что Маша винит себя в слабости, но о его поведении тогда ей неизвестно. И успокоился. «Ничего, — подумал он. — Переживет, не сахарная, не растает».

Его заявлению на квартиру был дан ход, как только Рогов принял отдел. Маша к этому известию отнеслась равнодушно. Спросила: