— Он увлекается, — сказала мышка, когда тема о Риме иссякла и мы с ней пошли танцевать. — Он собирается писать статью, роется в музейных книжках… — Мышка вздохнула. — Римские корабли не дают ему покоя. А вы верите в корабли? — вдруг спросила она. — Можете поверить?

Я покачал головой. Не потому, что не верил в римские корабли. Просто мысли мои были очень далеко от этого дома, от милых хозяев с их маленькими недоумениями и от кораблей, конечно. Перед моими глазами стоял костер, палатка и женщина, пересыпавшая с ладони в мешочек золотой песок. Монетка натолкнула меня на вопросы отнюдь не из области топонимии. И как я от них ни отбрыкивался, из головы не уходили. «Не эта ли монетка, — думал я, — была однажды брошена на счастье в рюмку с портвейном? Не эта ли монетка разбила рюмку?» Дальше этих вопросов мои мысли пока не шли. А сам я не понимал, зачем они мне понадобились…

Римский император Клавдий умер на унитазе. Это сообщение сделал поэт, когда мы вышли на улицу. Сказал, сконфузился и начал читать только что сымпровизированное стихотворение, в котором фигурировал мыс Аугус, император Клавдий и современные сейнеры. В стихотворении запуталось чудное словечко «снюрревод». Оно явно мешало строю стиха, и поэт никак не мог подобрать к нему рифму. Он перебрал «год», «бот» и еще с десяток слов, пока мы добирались до автобусной остановки, но подходящего так и не нашел. Махнув рукой на неудачу, Глыбин стал вспоминать другие свои произведения. Продекламировав строфу о горной речке, он заметил, что его никто не слушает, и обиженно замолчал.

Нонна не слушала ни стихов, не сентенций. Нонна рассуждала о золоте. Она никогда не видела золотых монет. А я подумал, что Глыбин никогда не видел горных речек, хоть и писал о них стихи. Ему не приходилось вплавь перебираться через такие речки. Его шинель — впрочем, он никогда не носил шинели — не покрывалась коркой льда на морозном ветру и не била его на бегу жестяными полами по мокрым коленям. Он жил в уютной квартире с паровым отоплением и сочинял стихи за письменным столом. А когда уставал, шел в спальню, где ждала его Нонна. Она обнимала Глыбина, и он засыпал, спрятав курносое лицо под теплую руку жены. Эта рука охраняла его сон. Жизнь Глыбина не была похожа на горную речку. Она текла спокойно, и в ней все было ясно, все точки над «i» расставлены Нонной. И не надо было быть астрологом, чтобы составить гороскоп благополучной глыбинской судьбы.

Меня стихи Глыбина не занимали. Они напоминали рецепты из поваренной книги. Глыбин давал советы на все случаи жизни. Но если советы поваренной книги основывались на опыте поколений поваров, то советы Глыбина этой благодатной почвы под собой не имели. Они были малокровными, эти стихи. Они не задевали никаких струн в душе. И тем не менее окружающие снисходительно похлопывали Глыбина по плечу. Его печатали. Ему это казалось признанием.

Снисходительность сродни равнодушию. К сожалению, мы понимаем это тогда, когда уже ничего нельзя сделать. А о стихах Глыбина мне еще придется говорить. Потому что я читал другие стихи. Те, которые писала Дементьева. И удивительнее всего то, что и о Дементьевой я узнал больше из ее стихов, нежели от людей, с которыми она была близка. «Взбалмошная», — заявила Нонна. «Мне ее творчество не нравится», — уклончиво ответил Глыбин. «Говорила, что разочаровалась в себе», — сказала Валя. «Работать умела усидчиво, — похвалил Некрасов. И добавил: — Любила работать».

Веденеев спросил меня:

— Откуда ты узнал?.. Ну, про это, что человек может подолгу жить без еды?

Я рассказывал ему про опыты профессора Нарбекова.

— Ты здорово умный, корреспондент, — сказал Веденеев. Потом замолчал, задумался. Минут через тридцать заметил: — Здорово это все-таки. Додумался до такого… Я бы, наверное, не сумел. Вот спутники тоже… Знаешь, я ведь хотел астрономом стать. Мальчишкой все на звезды смотрел. Думал свою звезду найти… А в школе что-то не пошло. И вышел из меня рыбак. Чудно…

Он лизнул снежинку, упавшую на рукав фуфайки, откашлялся и заговорил снова, медленно роняя слова:

— Сам понял, что астрономия не для меня. Кость у меня широкая. Голова же туго варит. Каждому свое. А вот астроном, наверное, замет не сумеет сделать. Ты как считаешь?

— Не знаю, — сказал я. — Может, и сумеет.

— Выходит так, значит, — подытожил Веденеев и замолчал уже на целый день.

В детстве я любил рыться в отцовской библиотеке. Как-то мне попалась старая книжка без переплета. Титульный лист и первые страницы были тоже оторваны, и я не знаю ее заглавия. Это был чей-то труд, повествующий о море. Одна из глав так и называлась: «Море — место рождения жизни». В книжке было множество рисунков. Кольчатые черви, моллюски, звезды, диковинные рыбы — все это будило воображение, вызывало грезы о необыкновенном мире, существующем где-то далеко от моего родного городка, затерявшегося в лесах и холмах Среднерусской возвышенности. Мне трудно было постичь слова: «Море — место рождения жизни». Потому что я не мог представить себе, что же это такое — море. Туманным было для меня и понятие «жизнь». Ведь я даже вообразить не мог, что моллюски — это тоже жизнь.

Сейчас меня тревожит одна мысль. Будет ли плавать бутылка из-под шампанского? Уж очень она тяжелая. Но ничего другого я не могу послать вам, Шухов. У меня нет другой бутылки. Ничего нет, кроме ящика стеариновых свечей, мотора от катера и стенок-бортов плашкоута, за которыми бьется море — место рождения жизни. И место, в котором находит свою гибель эта самая жизнь.

Сверху падает снег. Мы лижем мокрый брезент, радуясь, когда на язык попадают холодные комочки. Тогда удается ощутить вкус воды. Без пищи жить можно. Без воды — нет. Может, и жизнь зародилась в воде, потому что без воды жить просто-напросто нельзя.

И бриться нельзя. Я люблю бриться по старинке, с водой. А вот Рогов предпочитает электробритву. Он уважает современную технику, любит комфорт, уют и удобства. И еще он любит чехольчики. У него бритва в чехольчике, щетка в чехольчике. Даже рюмку он возил с собой в футлярчике, пока она не разбилась. Интересно, выбросил он футлярчик или нет? Я хотел его спросить об этом, когда поехал в Речное. Странно, почему женщина сразу не обратила внимания на это? Ведь женщины очень наблюдательны, особенно в мелочах.

Теперь, конечно, об этом поздно говорить. Можно только пожалеть. И побриться нельзя. Морская вода не мылится. Да и мыла нет. И бритвы нет: осталась на катере. А где этот катер? Цел ли? Ничего не известно. И самолета вверху больше не слышно. Идет снег. Мы с Веденеевым лижем его и думаем каждый о своем.

Веденеев рассказал мне, как ловят осьминогов. Моллюски любят забираться в гладкостенные раковины. Рыбаки пользуются этим: связывают несколько глиняных горшков и опускают в море на ночь. Осьминоги лезут в готовые квартиры, а утром оказываются на борту лодки.

И я теперь знаю: моллюски — это тоже жизнь. А вот возможна ли жизнь без моллюсков?

…В музее кроме заспиртованных рыб и ребра кита имелся обширный архив. Василий Петрович, поругивая своего незадачливого предшественника, приводил это хозяйство в порядок. Я часто заходил сюда, рылся в старых картах и книгах, листал пожелтевшие хрупкие рукописи. Нет, не звезда первооткрывателя манила меня. Я шел по следам той, которая приходила в музей раньше. Я просматривал те же бумаги, которые читала она. На некоторых сохранились даже легкие карандашные пометки. Одна из них, похожая на шифр, бросилась мне в глаза и запомнилась. Но об этом я расскажу позднее…

Обычно я заставал Некрасова в одной и той же позе: он сидел за столом, уперев подбородок в плечо костыля, и ворошил очередную связку документов, мурлыча при этом глупенькую песенку:

Не ходите, парни, в пруд,

В нем нельзя купаться,

Там лягушки без порток

Лезут целоваться.