И все получилось очень просто. Маша написала докладную. Правда, после этого она сказала Рогову:

— Кажется, я перестала уважать себя.

Где это было? На квартире у Некрасовых? Впрочем, не все ли равно. Ведь все это было, было, было… Лучше не думать…

И Рогов взялся за рукопись.

Не имею понятия, бывают ли черные мыши. Белых видел. Тем не менее хозяйка показалась мне похожей на черную мышь. У нее было острое лицо, бусинки-глаза, в которых застыла невысказанная тоска. Она проворно накидала на стол разную снедь, рассадила гостей. Я оказался втиснутым между ее мужем, одноногим толстяком с головой Сократа, и Нонной, женой будущего поэта Ивана Глыбина. Настоящая фамилия поэта, правда, была Хоркин. Но это ничего не меняло ни в его курносом лице, ни в стихах, которые он сочинял. Мышку звали Валей. Сократа — Василием Петровичем.

Я пришел в этот дом, потому что здесь часто бывала Дементьева. Любил захаживать в эту квартиру и Рогов. И еще мне был нужен Глыбин, последний человек, говоривший в тот вечер с Дементьевой.

И мышка, и ее муж, Василий Петрович Некрасов, считались аборигенами. Мышка учительствовала. Василий Петрович заведовал краеведческим музеем. Это был маленький дом из двух комнат, задняя стена которого упиралась в сопку, а передняя выходила на улицу. Перед выходом, за низким заборчиком из потемневшего штакетника, стояла пушка, из которой, по преданию, расстреливал англо-французские корабли герой обороны города Алексей Паутов. Через сто лет после этих событий кто-то зубилом выбил на пушке слова: «Аня + Коля». Осовремененную таким способом реликвию водрузили на бетонный постамент, и сейчас она стыдливо прятала израненный чугунный бок от взоров людей. Но идиот, увековечивший чью-то любовь, выбил надпись не вдоль ствола, а поперек, по окружности. И даже бетонное ложе не могло скрыть срама.

В первой комнате, у двери, стояло коричневое ребро кита, похожее на старый санный полоз. Вдоль стен, на стеллажах, расположилась фауна моря, заспиртованная в банках. Тут были и костистые лисички, и головастые страховидные бычки, и большеглазая треска. Таблицы, диаграммы, фотографии отображали историю города. Вторую комнату почти целиком занимал макет юрты кочевников-оленеводов. Внутри юрты, поджав ноги, сидели перед очагом муляжи — мужчина и женщина. Сделали их, вероятно, очень давно, в мастерской, где не имели никакого понятия об этих самых кочевниках. Лица фигур были скопированы, по-моему, с физиономии спящего Будды.

А за дверями музея шумел город. Ему не было дела до этого заспиртованного камерного мира, в котором все стояло на своих местах. По улицам неслись самосвалы с бетоном. В бухте толпились суда, приходящие в порт со всех концов планеты. Больше всего здесь было рыбаков. Потому что город жил за счет рыбной промышленности и благодаря ей. Город полз на окрестные сопки, тянулся вверх многоэтажными домами, окна которых свысока смотрели на здание музея, не понимая, для чего среди них затесался этот пигмей. Рядом с музеем высился новый, только что сбросивший леса театр. Около него всегда было людно. А в музей ходили школьники, да и то далеко не каждый день…

После первых рюмок за столом стало шумно. Поэт восторгался экзотикой края. Он рассказывал мне, новому человеку, о цветах, которые не пахнут и ухитряются расти рядом со снежными полями. О горячих ключах, в которых купаются медведи. О рыбьих повадках и о многом другом, про что я давно читал. Но говорить ему об этом не хотелось. Потом поэт стал декламировать свои новые стихи. Его вежливо слушали до тех пор, пока Нонна не перебила:

— Хватит, Ванечка, давайте о другом.

Ванечка споткнулся и замолк. Василий Петрович заговорил о топонимии. Чувствовалось, что эта тема его очень волнует.

— О, — поспешил согласиться с ним будущий поэт. — В словах-названиях столько поэзии. Мыс Аугус, например. Богатейшая рифма. Я у Аугуса-мыса стою. Былина. Эпос!

— Скучно, — тянула Нонна. — Заладили: Аугусы — гуси. Танцевать пошли. Выпить хочется. Давай, Валька, за любовь выпьем, а то от одного вида наших кавалеров вино в уксус превратится.

Но ее не слушали. Поэт вслух подбирал рифмы, а Василий Петрович говорил мне, что в названии «Аугус» заключен глубокий смысл. Мышка, устало усмехаясь, смотрела на него.

— Сейчас он расскажет вам про римские корабли, — кивнула она мне, отодвинула стул и вышла в соседнюю комнату. Вернулась со шкатулкой. Порывшись в ней, она вытащила желтую пуговицу, оказавшуюся при ближайшем рассмотрении золотой монеткой, и кинула ее на стол.

Что ж, Рогов может считать это случайностью. Да ведь и вся его история — частный случай. Монетку я действительно увидел в этой квартире случайно. Хотя раньше слышал о ней. В свое время об этой монетке мне рассказал рабочий-промывальщик Виктор Серов. Тогда я как-то не обратил на его слова внимания. Теперь же монетка напомнила мне о разговоре с Серовым, и я подумал: а не она ли это? Тогда — откуда она взялась здесь? Может, Маша оставила? Вопросы эти, повертевшись у меня в голове, скоро уступили место другой мысли: да мало ли на свете золотых монет. И потом: какое значение имеет монетка, даже если это она.

— В последние дни, — сказала мышка, садясь, — в этом доме появилась новая тема для разговоров.

Произнесла она это без видимого раздражения. Но Василий Петрович смутился, жалобно поморщился и виновато, словно его в чем-то уличили, взглянул на жену.

— Валя, ты должна понять, — сказал он просительно. Но Валя отвернулась к поэту, заговорила с ним. А Нонна шепнула мне:

— Он ее любит, а она злючка.

— Вот как, — машинально откликнулся я. И понял, что поступил неосмотрительно. Нонна тут же уцепилась за меня, как за спасательный круг. Она стала развивать свои взгляды на семейную жизнь, опираясь на собственный опыт. По Нонне получалось, что самым примерным мужем является ее Ванечка. Он послушен и ласков, как теленок. И он ничего не умеет делать. Все хозяйство лежит на хрупких Нонниных плечах. Ванечка только пишет стихи. Нонна в стихах ничего не понимает, но ему не мешает. А Вальке нравится злить мужа. Василий Петрович пишет какую-то большую работу по топонимике, а Валька утверждает, что он занимается ненужным делом. И вообще, она разочаровалась в муже, считает, что он звезд с неба никогда не ухватит. И все время чем-то недовольна.

— Я знаю, — шептала Нонна. — Она в писателя влюбилась. А он уехал.

И я оказался посвященным в историю о том, как однажды в этом доме останавливался один молодой, но уже известный писатель. Он много рассказывал о своих путешествиях с рыбаками и подарил мышке обломок коралла, который привез из творческой командировки. Он заявил, что назовет свою будущую книгу «Северный коралл», а мышку сделает главной героиней.

Писатель был слегка навеселе. У него разыгралось воображение. Через год он прислал журнал, в котором повесть была напечатана. Но мышка напрасно сравнивала себя с изображенными в повести женщинами. Писателю больше пришлись по вкусу рыбачки-сезонницы, читавшие в подлинниках Мюссе и Шопенгауэра. А мышка не знала ни французского, ни немецкого, хотя и считалась неплохой учительницей географии.

Обломок коралла, похожий на обглоданную баранью ногу, пылился на серванте, напоминая о невыполненных обещаниях. Выкинуть его мышка не решалась. И осуждать ее за это, как делала Нонна, было нельзя. Потому что все мы так же ревниво оберегаем какие-нибудь ненужные воспоминания, иногда даже случайно оброненную фразу. Она западет в память надолго. И мучительно мешает, попадаясь под руку в самые неподходящие моменты.

Ноннин шепот надоел мне. Я прислушивался к разговору Василия Петровича с поэтом. Некрасов рассказывал про монетку, которую нашел на берегу моря. На ней был выбит античный профиль в веночке. Василий Петрович считал, что это портрет императора Клавдия. А монетку будто бы привезли римские моряки, ходившие во времена оны к здешним берегам. Он говорил и про мыс Аугус, призывая на помощь топонимию, которая помогла ему протянуть ниточку от слова «Август» к слову «Аугус».