— Тебе уже сделали предложение? Дэвон аккуратно сняла кожуру с апельсина и разделила его на дольки.

— Нет. Еще нет Но вот-вот — это лорд Самнер.

— Лорд Самнер? — прошептала леди Макинси, борясь с удушливым кашлем. — Мне кажется, я его не знаю.

Дэвон расправила салфетку на груди леди Макинси.

— Наверняка, ты с ним знакомилась, просто забыла. Леди Агата его хорошо знает.

Леди Макинси слабо кивнула головой.

— Наверное, ты права. Последнее время я уже с трудом вспоминаю имена и фамилии, а уж тем более — отпрысков всех этих, ну, нашего круга…

— Будешь чувствовать себя лучше, я представлю его тебе, — сказала Дэвон, пристраиваясь на краешке кровати и пытаясь как — то угостить леди Макинси экзотическим фруктом — он стоил дороже, чем весь дневной бюджет дома. Дэвон знала, что ее бабушка любит фрукты, привыкла к ним и не хотела, чтобы та хоть на секунду усомнилась в том, что все нормально, что их финансовое положение прочно как некогда, — что было, увы, далеко от истины. Любое беспокойство, любое волнение наверняка затушит ту искорку жизни, которая еще теплилась в дряхлом старческом теле.

Леди Макинси предприняла доблестную попытку поесть. Но она осилила лишь несколько кусочков и в изнеможении откинулась на подушки. Несколько секунд — и она забылась тяжелым сном.

Дэвон глубоко вздохнула. Отставила поднос, вытерла пальцы от едкого апельсинового сока; лицо ее выражало тревогу. Здоровье бабушки ухудшалось со дня на день. Дэвон прикрыла глаза. Она чувствовала себя беспомощной. Да, бабушка скоро отойдет в мир иной Время и возраст работают против нее. Единственное, что она может сделать, — это чтобы бабушка до последней минуты чувствовала себя в тепле и уюте.

Дэвон поправила простыни и поцеловала спящую. Нет, она не допустит, чтобы тяжелые материальные условия, в которые попала ее семья, как-то сказались на образе жизни и питания леди Макинси. Она даже и не узнает об этом. Все началось еще тогда, когда Дэвон прислуживала на кухне. Бабушка никогда не умела хозяйничать, и после смерти лорда Колина все дела оказались в руках недобросовестного управляющего, который неплохо нагрел себе руки на их имении и довел его до ручки.

Дэвон узнала правду вскоре после того, как вернулась из заведения госпожи Камерон. К тому времени накопилось столько неоплаченных долгов, что кредиторы уже грозили пустить имение с молотка, а его обитателей — по миру Дэвон тихонько вышла из комнаты бабушки и спустилась вниз, на кухню. Сняла с вешалки фартук, одела его, подошла к плите, где варилось нечто вроде водянистого бульона. Приподняла крышку, удовлетворенно кивнула. Сейчас она добавит несколько кусочков бычьих хвостов — все мясо, которое она могла позволить себе после покупки апельсина, — морковки, картофеля — получится суп что надо. Конечно, ей с Хиггинсом и Уинклером — единственными оставшимися слугами — придется потуже затянуть пояса — но ничего. Она бодро начала чистить морковь и картошку.

— Как ее милость сегодня? — спросил Хиггинс, закрывая за собой дверь и снимая промокший плащ. Он стряхнул с него капли дождя и пристроил на спинку стула, чтобы сох.

Дэвон бросила взгляд на своего старинного покровителя, ставшего самым близким другом. В глазах ее была тревога.

— Она слабеет со дня на день.

Хиггинс подошел к плите, поднял крышку.

— Опять супец?

Дзвон кивнула.

— Может быть, завтра будет что-нибудь получше. Я послала Уинклера заплатить за аренду и по счетам портнихе, так что на месяц нам хоть об этом не надо беспокоиться.

Хиггинс пристроил свое страдающее от артрита тело на стуле, через стол от Дэвон. Каждое движение доставляло ему боль, но он только немного поморщился. От холода и сырости суставы его раздулись, как подушки, он с трудом поднял руки, положил их перед собой на стол и сцепил, чтобы унять боль. Ну ладно, эти его болячки — куда от них денешься; гораздо больше беспокоило будущее его теперешней хозяйки; это беспокойство явно отразилось на его лице — морщинистом, худом, с провалившимися щеками лице пожилого и не слишком хорошо питающегося мужчины.

— Ты еще долго собираешься так жить, Дэвон?

Не поднимая глаз, Дэвон ответила:

— Сколько надо будет. Ты же знаешь, если мы отдадим дом кредиторам, это убьет бабушку.

— Но ты-то ни в чем не виновата. Что же — ради этой груды камней жертвовать своим счастьем? Не очень-то разумно.

— Но ты же знаешь: все драгоценности, вообще все ценное давно уже продано. Теперь и до меня дошла очередь. Если я найду мужа который сможет спасти этот дом, тем лучше. Ну, продамся, ладно, назови это так! Я должна! Я слишком много задолжала бабушке. Она из-за меня и в долги-то залезла: чтобы заплатить за мое образование.

— Да уж! Много тебе дало это образование! Опять на кухне! У тебя даже нет служанки, чтобы помочь одеваться, когда собираешься на эти свои балы; а на бальные платье все деньги уходят. Ну, а чем ты будешь кормить этих лордов, — супом из бычьих хвостов?

Дэвон с силой резанула толстую морковину половинки вышли разные, нож пошел вбок. Ее зеленые глаза вспыхнули гневом:

— Ну, хватит. Дом сейчас на мне, я тут за все отвечаю. Делаю то, что считаю нужным. Выйду замуж — и все устроится, и с кредиторами, и со счетами.

— Дэвон, послушай меня. Брось все это. Леди Макинси все равно долго не протянет, а ты свяжешь себя на всю жизнь с нелюбимым — притом из-за тех причуд, которые она с твоим отцом себе позволяла.

Заметив протестующий огонек в ее глазах, Хиггинс поднял руку.

— Подожди, подожди. Я понимаю, ты многим обязана леди Макинси, но твое счастье — это твое счастье, тебе его никто не даст. Твои обязательства перед леди Макинси закончатся с ее смертью. Ты должна думать о своем будущем.

— Я и о нем тоже думаю, — в голосе Дэвон слышалась нотка отчаяния. — Бабушка умрет, дом оттяпают кредиторы, с чем я тогда останусь? Как и восемь лет назад — ни дома, ни семьи. Конечно, выйти замуж по расчету — не лучший вариант, но другого выбора у меня нет.

Хиггинс вздохнул. Дэвон была права. Она заслуживала того, чтобы любить и быть любимой: она превратилась в такую привлекательную, тонко чувствующую женщину. Как изящны ее ручки, которые сейчас режут картофель!

Господи, как она в свое время истосковалась по любви! Когда леди Макинси, в конце концов, решила признать ее в качестве внучки и наследницы, Дэвон сразу все забыла и простила — как ее унижали и третировали. Она всю себя посвятила тому, чтобы оправдать ожидания леди Макинси, стать такой, какой бабка хотела ее видеть.

В Институт госпожи Камерон Дэвон вошла как гусеница в куколку, а вышла оттуда прелестной бабочкой, которой годы бедствий придали какую-то спокойную, нежную силу. Глядя сейчас на нее, никто бы не подумал, что она когда-то дралась с Уинклером посреди кучи навоза.

Хиггинс подозревал, что решимость Дэвон, спасти наследственный дом в немалой степени объяснялась ее желанием доказать всем в том числе и самой себе, что она ни в чем не уступает чистокровным Макинси. Она-то, возможно, сама не понимала этого, считая, что делает все ради бабушки, но фактически он боролась за право с гордостью носить имя Макинси. В общем, в этом уже было что-то маниакальное.

Очевидно, в подсознании Дэвон все еще боялась, что ее только на время взяли кухни, что стоит ей сделать что-то не так и ее опять пошлют обратно. Печально, но факт: этот комплекс не так-то легко преодолеть.

Порой Хиггинс буквально молил Бога, чтобы Дэвон наконец забыла обо всем этом, чтобы она поняла, что она представляет собой ценность сама по себе — не как представительница рода Макинси, а просто как умная, смелая и желанная женщина, которую любой мужчина был бы счастлив и горд назвать своей женой. Однако, если она и дальше будет упорствовать в своем намерении спасти этот дом любой ценой — она так и не познает саму себя, более того, просто разрушит себя как личность.

Впрочем, ее не переубедишь. Хиггинс переменил тему, обратившись к более непосредственным проблемам.