— Таким ты мне больше нравишься. Медведь Носатый. Вот это дело! Я с вами.

Берлинец умел находить выход из любого положения. Ударив себя в грудь, он спросил:

— Скажи честно, Клаус, разве ты не должен меня благодарить?

— За что это?

— Да не разозли я тебя, пришла бы тебе в голову такая блестящая идея?

Шутка пришлась товарищам по вкусу. Послышался громкий смех.

— Ты, конечно, прав, только оставь меня, пожалуйста, в покое, — отшутился Клаус.

— А теперь подъем. Четверо — в кузницу, остальные — на уборку территории, — предложил Фогтман.

Пастор Хинцман пролежал несколько дней в постели, и хотя чувствовал себя еще неважно, уже был на ногах. Теплый весенний воздух придавал ему силы. Остановившись, он приподнял шляпу и вытер со лба пот. Вверху, вдоль опушки леса, шла шумная ватага школьников. Всмотревшись, он увидел Восольского и бургомистра. Они шли за школьниками. Восольский, жестикулируя, что-то доказывал бургомистру. В памяти Хинцмана моментально всплыл визит, который нанес ему учитель. Хинцман тогда еще лежал в постели. После обычного обмена любезностями, Восольский сказал ему:

— Хинцман насторожился.

— Пожалуйста, господин Восольский. Я не настолько серьезно болен.

С минуту поколебавшись, учитель полез в карман.

— Эти записки найдены в деревне. По-видимому, есть люди, которые знают больше, чем мы. Но прошу вас, не волнуйтесь! — Восольский протянул Хинцману листок с текстом, отпечатанным на пишущей машинке. В листке говорилось, что стекло в часовне разбил один из пограничников. Чтобы утаить это от общественности, пограничника перевели в другую часть.

— Что вы на это скажете?

Хинцман, покачивая головой, вторично прочел записку.

— Вы знаете, кто это написал?

— Представления не имею. Я бы посчитал, что это простое хулиганство, не будь кое-чего такого…

Хинцман с удивлением посмотрел на учителя.

— Да, видите ли, это… Как бы вам это сказать. Короче говоря, меня попросили вести кружок грамматики и литературы. Теперь это модно. Откажись я — сразу же скажут, что ты против чего-то. Все это так сложно…

— Но это же очень хорошо, господин Восольский. Знания облагораживают человека.

— Поэтому-то я и согласился. Итак, несколько дней назад одного пограничника действительно откомандировали с заставы. И что удивительно! вскоре на ту сторону перебежала женщина, с которой якобы дружил этот пограничник. Некая фрау Мюнх…

Хинцман кивнул.

— Я уже слышал об этом. Фрау Мюнх… Эта безбожница доставляла мне много беспокойства. Кто знает, почему она решила бежать!

Восольский склонил голову.

— Сдается мне, что за этим кроется многое. Рассказывают, будто на рассвете за Мюнх приходили вооруженные пограничники, но ее и след простыл. По-видимому, она много знала и позволила себе несколько необдуманных замечаний. Во всяком случае, так говорят. Ну, конечно, всему верить нельзя. Люди могут наговорить такого… Лучше всего молчать.

Хинцман возвратил Восольскому листок.

— Что вы хотите с ним делать?

— Сначала хотел сжечь, а сейчас думаю лучше отдать его бургомистру. Потому что, если это действительно слухи, я не хотел бы их распространять. Не люблю этого…

Вскоре Восольский ушел, а он, Хинцман, не мог заснуть до полуночи…

Пастор надел шляпу и пошел дальше. Восольский все еще продолжал что-то доказывать бургомистру. Что они могут так долго обсуждать? «Учитель — человек, с которым можно ладить, — промелькнула мысль у Хинцмана. — Он любит свое дело, а все остальное его мало беспокоит. Время вынуждает его заниматься тем, что он предпочел бы не делать. Но за это его упрекать нельзя. Правда, он очень болтлив. Наверное, и с бургомистром и с пограничниками ведет себя так же. Видимо, хочет, чтобы его заметили».

Пастор дошел до часовни, открыл ее и осмотрелся. То, что предстало взору Хинцмана, было ужасно. Грязные следы вели к алтарю и обратно. Пастор хорошо помнил, что еще неделю назад в часовне было чисто, а с тех пор в нее никто не заходил. Он осмотрелся. Окна оказались целыми. Иконы и статуи в порядке. Хинцман покачал головой. С того памятного вечера, когда он заметил в часовне свет, ничего подозрительного не произошло, и он начал думать, что ему просто померещилось. Следы же говорили о другом. Но может быть, Иоганн… О порядке в часовне заботился Иоганн Кольм. К нему-то и решил направиться пастор. Внешне Хинцман выглядел спокойным: Иоганн не должен был знать о мыслях, тревожащих его, пастора. Он нашел его в церкви. Иоганн протирал окна.

— Бог в помощь, Иоганн! — почти закричал пастор: старик был глуховат. Тот медленно, с трудом, обернулся.

— Господи, ваше преподобие! Вы уже выздоровели? Как я рад!

Они обменялись несколькими ничего не значащими фразами, прежде чем Хинцман решил перейти к делу.

— Надеюсь, во время моей болезни ты не забывал p часовне?

— Конечно, не забывал, ваше преподобие! Накануне грозы я прибрал наверху. А больше там не был. На следующий день вы заболели, и я решил, что в часовню без вас никто не войдет. Подниматься в гору мне с каждым годом становится все труднее: старею.

— Хорошо, Иоганн. Значит, ты больше не был наверху. И не ходи пока на гору. Вот тебе ключи. Я еще плохо себя чувствую. Пойду домой. Нельзя гневить господа.

— Правильно, ваше преподобие. Да хранит вас господь. Полежите еще пару деньков.

Тяжело ступая, Хинцман направился к дому. Кто мог быть в часовне? Кто еще имеет ключ? Что все это значит?

— Господин пастор, как вы выглядите! На вас лица нет! Скорее ложитесь! — встретила Хинцмана прислуга.

— Не беспокойтесь, Паула. Мне немного нездоровится. Сейчас пройдет. — Пастор пошел в свою комнату и тяжело опустился в глубокое кресло.

Вальдауэр вернулся из деревни. Он решил воспользоваться своим выходным днем и помочь сельскохозяйственному кооперативу. Войдя в клуб, сдвинул на затылок фуражку и осмотрелся. Некоторые играли в шахматы. За столом полицейский вахмистр Эбенер беседовал с унтер-офицером Керном, а Фриц Кан в углу читал газету.

— Вот это да! — воскликнул Вальдауэр. — Медведь Носатый читает газету!

— Тебя не часто можно увидеть за таким занятием, — отпарировал Фриц.

— Зато я не только читаю о важных решениях, но и претворяю их в жизнь.

— Удивляюсь, как это ты еще не потравил все поля. Скажи, ты не из Эгельна?

— А в чем дело?

— Да вот статья о нем.

Вальдауэр не верил в перемирие и потому переспросил:

— Об Эгельне? Что же там пишут?

— С завтрашнего дня там будут на ночь приподнимать тротуары, а фруктовые деревья запирать на замки.

Вальдауэр одним прыжком оказался рядом с Фрицем и схватил его за руку.

— Тебе когда-нибудь приходилось иметь дело с кузнецом?

Из-за шахматной доски раздался голос Юргена Гросмана.

— Детки, вы как кошка с собакой. Не успеете встретиться, как уже ругаетесь!

— Наконец-то Союз молодежи заговорил, — бросил Фриц и сел рядом с Вальдауэром. Минутой позже к ним подсел Унферихт.

— Ну как, удалось тебе заснять лесной массив? — спросил Фриц.

— Нет еще. Слишком быстро хочешь. Придется начать снова: с перспективой что-то не ладится.

— Держись Восольского. Я его не так давно видел с блокнотом у часовни. Он сделал несколько потрясающих набросков.

— Неужели? В следующий раз, на кружке, спрошу его.

— Он и ботаникой интересуется, — вставил Вальдауэр. — На прошлой неделе он на опушке леса, справа от часовни, проверял тетради, а позавчера с ребятами ловил бабочек в поле. Говорит, для коллекции.

— Его можно понять, — заметил Унферихт. — Просиди попробуй полдня в душном классе — так и потянет на свежий воздух.

— А ночью бродит по деревне, — добавил Фриц. — Однажды мы его чуть было не арестовали: думали, нарушитель. Встретили на развилке дороги у часовни.

— Скажи, ты когда в последний раз видел пастора?

— Старика Хинцмана? А что?