— Как же так, Репа?

— Ничего. Все к лучшему. Другого найдет. — Репа стал веселым. — Мама у меня еще молодая и красивая. Правда?

— Правда, Репа.

— Я ей уже платье подарил! — торжествующе сказал Репа.

— Вот молодец! Я своей маме на день рождения тоже что-нибудь подарю.

— Витек! А знаешь, сколько ты проспал?

— Сколько?

— Шестнадцать часов!

И мальчики стали хохотать. Им стало просто замечательно жить. Очень хороший друг у Вити Сметанина — Репа. Вот познакомить бы его с Вовкой и Катей. Только как это сделать?..

«Как там Катя? И как там все?» — вдруг подумал Витя.

Обедали все вместе, аппетит у Вити был отменный, даже Репа не мог с ним тягаться.

За обедом мама сказала (она приехала вчера с первой электричкой):

— Витя, может быть, ты хочешь остаться в городе? Витя чуть не захлебнулся компотом.

— Мам, да ты что! — только и мог вымолвить он. Папа удивленно посмотрел на маму. Папа — это же совершенно ясно! — все понимает.

После обеда снова стали собираться в дорогу.

А в Жемчужине их ждали невероятные новости.

Приехали вечером, и сразу же примчался Вовка, потащил Витю на двор, на старые трухлявые бревна, где они обычно совещались и обсуждали свои дела.

— Витя! Без моего разрешения никуда не ходить! — крикнула вслед мама.

— Ну! — начал Вовка, тяжело дыша от нетерпения. — Катя в больнице, в Дедлово, туда ее отвезли, А Матвей Иванович в нашей больнице, в поселковой.

— Как в больнице? — ахнул Витя.

— А так! Сегодня утром сердце чуть не разорвалось. Этот, как его?.. Ну…

— Сердечный приступ, — сказал с террасы папа.

— Да! — Вовка перевел дух. — Хотели перевозить в Дедлово — нельзя. Шевелиться ему нельзя, понимаешь? Доктор приехал, специалист.

— Совсем ему плохо? — спросил Витя, чувствуя, как что-то твердое подкатывается к горлу.

— Плохо. Но доктор сказал, кризис прошел. Теперь нужен только покой. А народу к нему — весь день! Это он из-за нас перенервничал. Из-за всей этой истории. А больше всего — из-за Ильи.

— Какого Ильи? — не сразу понял Витя.

— Да ты что? — Вовка вытаращил глаза. — Из-за брата моего.

«Это же Гвоздь!» — подумал Витя.

— А почему из-за него? — спросил он.

— Ведь как было? Матвей Иваныч письмо от Илюшки получил. Простите, мол, злобы до вас не имею. Только опасайтесь — не своей волей живу. А Матвей Иваныч по штампу узнал — письмо в Кудиярово на почте бросили. Соседняя деревня. Тайком от дружков Илья его написал. Вот и понял наш председатель, что в шайке он, которая магазины грабит.

— Зачем же Гвоздь именно сюда, домой, приехал? — недоуменно спросил Витя.

— Не знаю… — Вовка задумался. — Может, этот пузатый заставил? Ну и молодец ты, Витька! Какого бандюгу поймать помог.

Вовка позавидовал еще немного и продолжал дальше:

— И что Матвей Иваныч сделал! С Ильей долго разговаривал, потом звонил везде. И отдали Илью колхозу на поруки — до суда.

— Его судить будут?

— Конечно. — Вовка погрустнел. — Все равно мамка радуется!

— Чего ж радоваться? — удивился Витя. — Ведь суд будет.

— Чудак! Теперь уж он обязательно домой вернется, у нас в колхозе будет работать. — И лицо Вовки было счастливым и даже гордым. — Все выхлопотал Матвей Иваныч, и — случилось… Вошли к нему в кабинет, а он поперек стола лежит и сказать ничего не мажет. Ну, сразу «скорую помощь».

— Вовка! Пойдем его проведаем.

— Пойдем! Только не поздно ли?

— Не поздно, — сказал с террасы папа. Он, оказывается, слышал весь разговор. — Десять часов всего. Бегите. Ребята вскочили с бревен. Шли мимо сарая, где бабушка Нюра доила Зорьку.

— Подожди, я сейчас, — сказал Витя и заглянул в сарай.

В сарае горела тусклая лампочка, и из-за широкой спины коровы Витя увидел ласточкино гнездо, которое лепилось в углу; рядом висел хомут и дуга, покрашенные потускневшей красной краской.

«Чудеса да и только», — подумал Витя.

— Ты что? — спросил его Вовка, когда Витя вышел из сарая.

— Да так… Побежали.

И мальчики помчались к поселковой больнице, которая стояла на краю Жемчужины, за прудом.

Вечер был теплый, безветренный. По улице шло стадо; коровы призывно мычали, тяжело покачивались их полные бока; навстречу коровам спешили хозяйки, и голоса их были ласковыми и зазывными; пахло молоком, навозом, деревенским жильем!

— А еще что! — рассказывал на бегу Вовка. — Звонил Петр Семенович. Того, в темных очках, шофера, тоже арестовали. Прямо в гараже и накрыли. И еще Петр Семенович сказал, что всем нам — тебе, мне и Кате, — будет вынесена благодарность и, может быть, вручат ценные подарки. Во! Только, сказал, нужно документы оформить. Здорово?

— Здорово, — сказал Витя, но почему-то последняя новость особого впечатления на него не произвела.

Ведь если подумать, что такое особенное они совершили? Уж если кого награждать, так это Альта и Сильву.

В больнице, одноэтажном белом доме, были ярко освещены несколько окон.

— Нет, нет и нет! — сказала ребятам дежурная сестра, очень высокая, худая, со строгим лицом. — Да что же это за наказание такое! Целый день идут! Ему же покой нужен. — И было видно, что сестра и довольна, и взволнована тем, что к Матвею Ивановичу приходят много людей, однако, правила соблюдать надо. А также предписание лечащего врача. — И посетитель у него сейчас, — строго добавила она.

— А как его здоровье? — спросил Витя.

— Лучше. Стало лучше, понимаете, хлопчики? — И теперь у сестры лицо стало добрым. И она смягчилась. — Пустить не могу. Но вы идите к окошку, второе с краю. Только осторожно. А доктор вас увидит — я ничего не знаю. Понятно?

Но последних слов мальчики не слышали — их уже не было в приемной.

Тихо прошли вдоль белой стены, мимо первого окна и вот — второе. Осторожно заглянули.

Матвей Иванович лежал на широкой кровати, с железными никелированными спинками, и лица его не было видно, потому что кровать стояла изголовьем к окну, только большие уставшие руки лежали поверх одеяла, а на подушке голова с густыми седыми волосами.

Горела лампа под зеленым абажуром на белой тумбочке, освещала лекарства, пузырьки, вазочку с тремя гвоздиками — одна красная, а две розовых, тарелку с едой, накрытую марлей.

Рядом с кроватью на белом табурете сидел… Гвоздь! Сидел Илья Зубков, брат Вовки.

И опять Витя не узнал его. Это был не тот Гвоздь, который делал бизнес на толчке. Это был не тот Гвоздь, который лежал в безразличной позе на лужайке с тоской в глазах.

На табурете сидел деревенский парень, понурый, кряжистый, с длинными сильными руками, понурость была во всей его позе, а лицо казалось заинтересованным, даже радостным, а в глазах не было ни тоски, ни страха. Только большой синяк под глазом и ссадина на щеке говорили о недавних событиях.

— Не послушал ты меня, Илья, — тихо, с перерывами говорил Матвей Иванович. — Ты ж для земли родился, для работ крестьянских… В город, в город… — Матвей Иванович слабо пошевелил рукой. — Вот и результат: шесть лет, как дым в трубу. И Аню упустил… Ты на нее зло не имей. Она ждала. Четыре года ждала. А ты — хоть бы письмо одно…

— Чего там! — отчаянно сказал Илья. — Не надо, Матвей Иваныч. Знаю. Сам я все… — И голос его прервался.

— А мне? — сердито, взволнованно сказал Матвей Иванович. — Три письма тебе в колонию послал… Ни ответа, ни привета.

Илья опустил голову и молчал.

— Да, нелегко, Илья, быть настоящим человеком! — Матвей Иванович помолчал, подумал. А, может быть, ему было трудно говорить. — И чтобы счастье пришло. Конечно, семья… Но еще… Кто знает? Что главное? Чтоб дело любимое в руках. Тебе от него радость. И людям — тоже радость. Твое дело здесь, в земле, в хлебах. Ты ж для этого рожден, Илюша…

— Да знаю! Знаю! — вдруг перебил Илья с отчаянием. — Я и приехал… Я ж их подбил: мол, места сызмальства знакомые, все ведомо — что да как. А сам хотел на дом свой поглядеть, на речку. Уж забыл, как сеном с чебрецом пахнет, как чибисы в болоте кричат. Верите, ночами снилось. В ту ночь-то… К избе своей подошел. Темно, тихо, родным пахнет. Думаю: рядом же мать спят, и братан… И, верите, дышать не могу, прямо сердце разрывается.