20. Письмо, написанное в сорок втором году
Было пять утра, солнце, еще не греющее, путалось в деревьях сада, когда прибежал Вовка, стал тормошить Витю:
— Вставай! Побежали в школу. За рюкзаками. Пионервожатая Галя вчера приехала. Я ее специально разбудил!
Дело в том, что у Вовки и Кати не было рюкзаков для похода, они хотели достать их в школе, у пионервожатой, которая одновременно была председателем штаба следопытов, и поэтому в пионерской комнате было сколько угодно походного снаряжения. Но Галя уехала в город, и ребята не знали что делать. И как раз вчера, поздно вечером, пионервожатая вернулась, это, конечно, узнал Вовка.
…Школа помещалась в деревянном здании, и пахло здесь — вот интересно! — книгами. Галя была невыспавшейся, сердитой; она открыла ключом пионерскую комнату:
— Выбирайте. Да поживее!
Рюкзаки зеленой кучей были свалены в углу.
— Вот этот и вот этот, — сказал Вовка, выбрав два совсем новых рюкзака.
Когда выходили из пионерской комнаты, Витя увидел между окном и дверью стенд. В центре его была большая фотография Матвея Ивановича, и был председатель колхоза на этой фотографии в военной форме, с орденами и медалями на груди. А вокруг было еще много фотографий поменьше, какие-то старые документы, письма, вырезки из газет.
— Что это? — спросил Витя.
— Это же наши следопыты все о Матвей Иваныче собрали, — сказал Вовка. — Ты знаешь, какое это письмо? — Он показал на треугольник бумаги, ставшей от старости желтой, с множеством штемпелей. — Фронтовой товарищ Матвея Иваныча написал его жене. Сюда, когда еще немцы не пришли. У тетки Надежды письмо хранилось — у ней на квартире стояли Гурины — жена и дочь председателя нашего. Ему, когда уже у нас навсегда остался, передали. Еле следопыты выпросили. Не хотел отдавать. Да, Галя?
— Скромный он, — тихо сказала Галя.
— А прочитать можно? — спросил Витя.
— Можно. — Галя уже не была сердитой, а стала строгой и даже торжественной. Она приподняла стекло и вынула письмо. — Прочитай. И запомни на всю жизнь. Только осторожней, держи за краешки.
Витя, еле касаясь, развернул ветхий бумажный треугольник…
«Уважаемая Анна Петровна!
Пишет Вам однополчанин Матвея Ивановича, вашего мужа, Виктор Трухов. Анна Петровна, сразу хочу успокоить Вас: он жив, поправляется, сейчас в госпитале, и мы, бойцы его батареи, ходим к нему при любой возможности. Матвей Иванович и попросил меня написать Вам, дал адрес — сам он еще слаб. Очень он тревожится о вашей судьбе, о здоровье дочери. Ну, а Вы не беспокойтесь: Матвей Иванович поправляется, врачи говорят, что кризис позади. Ранен он был осколком снаряда в шею.
Анна Петровна! У вас замечательный муж, и все мы, бойцы батареи, счастливы и горды, что служим под его командой.
Разрешите, я опишу Вам, при каких обстоятельствах был ранен Матвей Иванович.
С самого раннего утра то был тяжелый день. Мы обстреливали Петергоф. Представляете? Мы всегда знали своего командира выдержанным, спокойным, хладнокровным. А тут Матвей Иванович плакал. Он командовал:
— По Петергофу, прицел такой-то — огонь! — и у него дрожал подбородок.
— По Петергофу — огонь!.. — кричал он, и по его щекам текли слезы.
И мы тоже плакали. Смотрели, как за линией горизонта поднимаются дымы — и плакали. И нам не было стыдно. Я, Анна Петровна, ленинградец, студент второго курса политехнического института. Раньше, до войны — кажется, что все это было в другой жизни — я часто ездил в Петергоф. И вот теперь там фашисты, они сосредоточили в парке и дворце огневые точки, и мы стреляли, стреляли, стреляли…
Уже кончился день. Мы были взвинчены до предела, и такая бессильная ярость, и такая тоска на душе. Тут нашу батарею подняли, и пришел приказ перебазироваться на другое место. Мы вздохнули с облегчением. Тогда-то все и случилось.
Мы проходили через Васильевский остров, и начался обстрел. Немецкий снаряд попал в дом, где находился детский госпиталь. Там обвалилась лестница, начался пожар. И там были больные и раненые дети. Матвей Иванович только крикнул нам:
— Ребята, за мной!
И мы стали выносить детей из дома. Я не буду, Анна Петровна, описывать Вам, как все это было… Как они все кричали только одно слово: «Мама!» А обстрел продолжался. И я не скрою: многим было страшно. Но мы видели перед собой Матвея Ивановича — он не боялся смерти, казалось, он просто не знает, что она есть: он не пригибался, не старался спрятаться за угол, когда свистел снаряд. Он только спешил и все время повторял:
— Скорее! Скорее!
Они были совсем легонькие, эти детишки: косточки да кожа, от них резко пахло лекарствами — наверно, этот запах я запомню на всю жизнь…
Его ранило, когда он выходил с тремя детишками, взяв их в охапку. Я шел следом, у меня в руках были два мальчика — они из последних сил обхватили мою шею. Снаряд разорвался совсем рядом, но Матвей Иванович успел упасть и закрыть детей собою. Больше он не встал, и мы перенесли его под арку ворот соседнего дома, где лежали спасенные нами ребятишки. Скоро приехали санитарные машины. Матвей Иванович был без сознания, он потерял много крови. Его увезли вместе с детьми.
Мы вынесли из госпиталя всех детей — какие были живы. Мы бы вынесли их, если бы даже дом разрушался на наших глазах — мы видели перед собой нашего командира Матвея Ивановича Гурина.
А ночью батареей командовал младший лейтенант Соченко. Нет, не изменился адрес наших снарядов. Лейтенант Соченко кричал:
— По Петергофу — огонь! — и лицо его было каменным. И, наверно, у всех нас были каменные лица.
— По Петергофу! Огонь! — и стволы наших орудий были раскалены добела.
Анна Петровна! Думаю, что следующее письмо Вам напишет уже сам Матвей Иванович. Берегите себя и дочь.
На прощание я хочу Вам сказать следующее: мы обязательно победим. Потому что невозможно поработить народ, у которого есть такие солдаты, как Матвей Иванович.
Рядовой Виктор Трухов. 12.2.1942 г. Ленинград».
…Утро разгорелось. Солнце уже стояло высоко, курилась роса. Мальчики медленно шли по дороге.
— Ну, понял теперь, какой у нас Матвей Иванович? — спросил Витю Вовка.
— Понял…
21. Необыкновенное путешествие
Утро было ясное, тихое; туман бродил над рекой. Звонкие голоса женщин на дебаркадере, кряканье уток, стук топора и недоуменный, обиженный лай особенно четко раздавались над водой.
Лаяли Альт и Сильва. Они не могли понять, что происходит. По реке плыла лодка, в ней сидели Витя, Вовка и Катя, а они, собаки, бежали по берегу, их в лодку не взяли. Вовка по этому поводу сказал:
— Нельзя их посадить. Начнут возиться, опрокинут лодку.
Собаки недоумевали. Альт даже попробовал поплыть к своему хозяину, но Витя крикнул:
— Назад!
Альт послушался, но видно было, что ему ужасно тоскливо: пес повизгивал, скулил, обиженно лаял.
Подплыли к плотине. За ней Птаха сразу становилась узкой, убегала в камыши, которые шуршали под ветром.
Здесь ребят встретили Витин папа и дедушка Игнат — надо было перетащить лодку через плотину. Выволокли «Альбатроса» на берег и опять же волоком, по песку, по траве — в узкую Птаху. Под ногами крутились и визжали от возбуждения Альт и Сильва.
И вот «Альбатрос» снова на воде.
— Счастливого плавания, мил-друзья! — напутствовал дедушка Игнат.
— Витя, — сказал папа, — как вторую ночь переночуете, — прямо с утра назад.
— Как раз времени хватит, чтобы до деревни Черемуха доплыть, — сказал дедушка Игнат. — Знаешь, Владимир?
— Слышал, — буркнул Вовка и опять взялся за весла.
Поплыли. Медленно отодвигались папа и дедушка Игнат. Они махали руками. В камыше бежали Альт и Сильва — тяжело дышали, мелькали в зарослях; иногда совсем рядом высовывалась радостная морда одной из собак; убедившись, что с лодкой все в порядке, что она плывет дальше, морда исчезала.
