Говорят, что ревность рождается вместе с любовью, но вместе с ней она не умирает. Он запрещал мне ревновать, и я не могла быть ревнивой и влюбленной одновременно, и вот теперь я, та, которая боялась «оказаться брошенной», была обречена «делиться», открыла для себя ревность: она родилась в тот момент, когда умерла страсть, это посмертная ревность, но — во всеоружии. Она молода и нова, хотя любовь наша состарилась. Это — юная ревность, ребяческая, агрессивная. Потому что он покинул меня, потому что у меня больше никого и ничего нет, потому что теперь я могу выпустить на волю тот инстинкт собственницы, который осуждался, но Франси осуждал его, как Тартюф, потому что то чувство, которое он подвергал цензуре, возбуждало его: не от него ли самого я узнала, что Анн спала в моей постели, что Лор получила кольцо с изумрудом в тот же день, когда я — с топазом, или что они все еще занимались любовью в три часа дня под прекрасным солнцем Италии?
Я долго считала, что Лор управляет им, но теперь, когда на расстоянии я лучше разбираюсь в нем, мне кажется (хотя я воздаю ему должное за то, что его было так сложно понять и так интересно любить), что за все ниточки дергал он.
Например, последний подарок, который я получила от него за три месяца до его ухода… Сицилийская керамика. Поскольку он только что провел (вместе с Лор) несколько дней на Сицилии, и оберточная бумага вроде бы была «натуральная». Я случайно спросила его, с ней ли он выбирал мне подарок.
— Да, мне хотелось услышать ее совет…
— Тогда мне ее жаль.
Теперь-то я, наконец, его понимаю: он никогда не был ветреником, он всегда был двоеженцем, двоеженцем в душе! Разве не сообщили мне недавно, что в последние месяцы нашей совместной жизни у него было два удостоверения личности, совершенно разные: один паспорт с «нашим» адресом в Нейи и удостоверение личности на «их» адрес в Седьмом округе? Юридически — ничего сложного нет («В чем проблема?»): разве не он платит за электричество в той и в другой квартире? Владелец здесь, квартиросъемщик там — повсюду «жилец».
Я поняла его манеру поведения, и меня больше не проведешь. Однажды в Париже, поскольку кто-то из детей звонил ему, он попросил передать мне трубку — необходимо-де кое-что согласовать. Он воспользовался этим, чтобы сообщить, что отправляется в Венецию — какой-то конгресс в конце недели. Венеция… Как тут не вспомнить, что в последнее время (наверное, после нашего путешествия в Верону), она запретила ему брать меня в Италию (но кто, кроме него, мог подать ей мысль об этом запрете? Да и кто, как не он, рассказал ей об этих нескольких днях в Вероне, о которых она должна была бы ничего не знать?) Значит, для меня Италии больше не существует. Обидно: я ведь год назад выиграла у него ночь любви в шикарной гостинице Даниэлли. Он так и остался мне ее должен… Стоило прозвучать слову «Венеция», как меня охватила меланхолия: моей ночью любви будет наслаждаться она. Тем не менее я нашла в себе силы поздравить его с выпавшей удачей — погода обещала быть отличной, лагуна будет красиво освещена…
— Знаешь, — перебил меня он, — я не беру с собой Лор.
— Почему? Она что, разлюбила волны?
Он промолчал, и вдруг я испугалась, что могу догадаться об этой причине:
— Не хочешь ли ты сказать, Франси, что это из-за меня? Из-за меня ты не берешь ее с собой? Ты хотя бы не говорил ей, что я тебе это запретила, что ты должен уважать непонятно какую «последнюю волю» или что воспоминания не могут тебе позволить…
— Хм, в общем-то да.
Злобная кузина была права: он не может любить одну женщину, не заставляя при этом страдать другую. Но, называя его свиньей, она ошибалась: он просто неуверенный в себе мальчишка, рыжий мальчишка, который так страдал в свое время от того, что на него не обращают внимания, что не захотел уходить из любовного хоровода, из кружка предназначенных ему женщин, он хочет вечно оставаться посерединке, он хочет все время «водить», он хочет быть тем, кто имеет право выбирать, он хочет, чтобы все женщины смотрели только на него, чтобы все хотели его, а он бы постоянно выяснял, «к кому склоняется его сердце», повторяя в раздумье, что не знает, «которую же полюбить?», таким образом он заставлял всех бояться, что игра эта затянется до бесконечности, что они будут стареть, жизнь — расползаться под пальцами, а он бесконечно получать удовольствие. Но жребий застыл в воздухе, так и не упав на землю, судьба стала заикой, да и сама игра ведется нечестно: владыка сердца не может выбирать, и он никогда не закончит этой считалки…
Я не хочу больше принимать участие в этом танце, где страх водит хороводы. Я слишком боюсь «ста тумаков», меня ими постоянно пугают и никогда не награждают. Я боюсь, мне страшно, страшно, что опять оттолкнут. «Мальчик, мальчик, извини, на переменки не зови… Я пойду в глубь двора, я буду одна, у меня будет книжка и будет тишина. Не стоит идти за мной — я выхожу из игры, мальчик».
Но слишком поздно. Я могла и не разбираться в нем, это теперь я могу избегать его и прощать — слишком поздно: его ложь, его отступничество все уничтожили — мои дни и мои ночи. Мои сны более не принадлежат мне. Каждую ночь, с тех пор как он ушел, я вижу сны про них. Этой ночью я видела, что он ее бросил. После восемнадцати месяцев любви, он, при свете белого дня, заявил, что она слишком глупа, «скучна — и как еще!» Он обнимал меня, он был красив, молод — все еще молод, всегда, вечно… Он принес мне подарок в знак примирения — золотую цепочку с кельтским крестом; я надела ее на шею. Он хотел увезти меня на голубые острова… Но Другая преследовала нас, она все еще хотела уничтожить меня. Я постоянно чувствовала, как она яростно дышит нам в спину, и дыхание у нее было такое же жаркое, как у дракона. Нужно было убегать, бежать со всех ног. И вдруг, когда в своем кошмаре я бежала, ускользая от нее, она неожиданно появилась передо мной — почти обнаженная, с ножом в руке. Я даже не успела испугаться этого ножа, потому что видела только одно: вокруг шеи у нее была такая же цепочка, как и у меня! Такая же! Золотая, с кельтским крестом…
Когда я просыпаюсь вот так, от уколов ревности, когда друзья описывают мне новую жизнь моего мужа («они устраивают праздники на неделе! Как молодожены, этакая бездетная пара», «естественно, потому что она только что отправила своих девочек в пансион в Лозанну!», «знаешь, как два подростка, которые пьянеют от свободы»), когда он сам хвалится мне по телефону своим счастьем, я нахожу утешение в том, что говорю себе: ее он тоже обманет. Он обманет ее, потому что у него две ладони, у него две руки, и в каждую руку ему нужно по женщине, по женщине, которая бы то и дело спрашивала себя в беспокойстве, ее ли он выберет. Он обманет ее, потому что он уже обманул ее, и она этого не знает. Он обманул ее со мной, да и с другими тоже, с высокими блондинками, настоящими, не крашеными… Они знали друг друга всего несколько месяцев или лет, а он уже обманывал ее, когда удавалось, с прекрасной Надей (которая писала ему пламенные письма — куда он их запихал?), с Мэй, с Де Галвей, дочерью Ирландии «с льняными волосами» и с Вивианой, белоснежной кобылицей с длинной гривой…
Он обманет ее. Мне ее жаль. Но я ее не жалею.
Я ненавижу ее. У меня черное сердце, да и сама я черна, мне хотелось бы изготовить похожую на нее куклу, воткнуть в нее иголки — в живот, в глаза, в грудь, — бросить ей вызов. Мне бы хотелось плюнуть на «проклятые камни» в Ирландии и обернуть их проклятия против нее. Я пою. Весь день, даже не замечая этого, я напеваю эту старую песенку, в которой пастушка жалуется, что ее бросил любимый: «Бросил меня мой дружок, о-э, прекрасная роза, он смеется надо мной, прекрасная роза и сирень. Он ходит к другой, о-э, прекрасная роза. Говорят, она больна, говорят, смертельно больна, прекрасная роза и сирень. Если ее в воскресенье не станет, то в понедельник предадут земле. А во вторник он вернется ко мне… Но мне этого будет уже не нужно!»
Любовь к ненависти относится так же, как роза к сирени в этой песенке: два цветка из одного рефрена, из одного букета. Потому что эта досада, пастушки и моя, имеет свою оборотную сторону, еще более стыдную, — надежду. Надеешься, что возненавидишь, потому что все еще надеешься на любовь. Мне тоже хотелось бы, чтобы соперница моя умерла, чтобы ее похоронили и чтобы он вернулся. Но вот могу ли я укачивать себя этой иллюзией, как та пастушка? Конечно, года через два-три он сконфуженно постучится ко мне: «Родная, — скажет он, глядя на меня чистыми, невинными глазами, — кажется, я совершил огромную глупость», — открою ли я ему тогда свои объятья?
