Но вот наконец и последний пролет позади. Переводя дух, Колпаков спрыгнул с высокого портала на твердую, щебнистую почву стройплощадки, упал на четвереньки, охнул, поднялся, стал отряхиваться. Какой-то мужчина с неровно подстриженными усами сидел невдалеке на ржавой стальной балке, смотрел на него с сочувственной улыбкой. И девочка — лет трех, чуть поменьше Иришки, — на куче песка играла. Насыпав песку в импортный, с металлической пряжкой башмак Колпакова, басовито урчала, бибикала. Изображала самосвал.
— Кать, отдай дяде туфелечек, — произнес усач, — дяде колко.
— Пусть… — махнул рукой Колпаков, присаживаясь рядом, на ту же ржавую балку.
— Закурим? — спросил усач.
— Не курю.
— Завидую, — признался усач, доставая сигареты. — Если не ошибаюсь — корреспондент? — спросил он без малейшего сомнения в голосе.
Колпаков промолчал. Длинная, сужающаяся к концу тень гигантской часовой стрелкой скользила по циферблату строительной площадки, то в одну сторону она скользила, то вспять возвращалась. Пыталась вернуть прошлое, вернуть назад прожитое время. Кран работал. Взревывали, въезжая во двор, прокопченные, пыльные, горячие «КрАЗы», всплывали на крюке к облакам панели с застекленными окнами. Бибикала, урчала, таща перегруженный песком башмак, трехлетняя Катя.
— Сменщик я Сашкин, — дымя сигаретой, признался усач, — отработал уже. Катю из детсадика забрал, так отвалил бы к себе, на Севастопольский проспект, — и точка. Жена тоже уже явилась, — взглянул он на часы, — картошка разваривается… Нет — сюда меня потянуло. А ты спроси: почему, раз ты корреспондент. — Усач подождал минуту, не спросит ли Колпаков почему. — Люблю, понимаешь, удивляться! — не дождавшись продолжал он. — Нет, ты погляди, погляди! У него ж пот между лопатками текет, с хвоста капает! Что он — себе этот дом строит, да?
Колпаков смотрел. Было на что посмотреть. Расталкивая невидимые звезды, носилась по золотисто-голубому воздуху крановая стрела, секунду колебались, возникая из ничего, стены сверкающего тысячей окон дворца и послушно застывали, такие белые, радостные.
— А? — требуя ответа, воскликнул усач. — Как совмещает?! А?! И стрела крутится, и груз поднимается! Попробуй-ка, сможешь: одновременно гладь себя по животу и стукай по голове! Попробуй! Ну!
Колпаков взял да и попробовал. Не получалось… То обе руки постукивали, то обе поглаживали.
— А?! — Ликовал усач. — Фокус! Да? Туго с этим?
Колпаков помотал головой. Наваждение. Рассердился. Что он, этот усач, вязнет? Один ус короче другого, а туда же…
— Невидаль, — пробормотал он. — Между прочим, он там электроплитку держит, чаи кипятит. Не разрешается это, между прочим!
Сияющее лицо усача медленно, недобро потемнело.
— Электроплитка? — проскрипел он. — Еще что придумаешь? Нет у нас никакой электроплитки!
— Есть. Сам только что видел.
— Врешь! Нету!..
— Есть!..
— А ну, лезем туда! — поднялся усач. Отбросил окурок. — Проверим… Кать, отдай дяде туфелечек! Сдурел дядя! Плитка ему привиделась…
Деловито опрокинув очередной груз песка, бибикая и урча, девочка порожним рейсом доставила задумавшемуся Колпакову его башмак. Что-то говорил, гневался, закуривая новую сигарету, усатый колобовский сменщик. Звезды уже стали угадываться в небе. Скоро они и вовсе проклюнутся, взойдут в быстро темнеющих небесах. «Пора и мне на работу, — подумал Колпаков, — пора… Подносы с холодными закусками таскать. Откупоривать «Боржоми», протирать салфеткой рыжеватые от железных пробок горлышки. Вырывать из блокнота страничку со счетом, совать ее под локоть тамады. Пора…» Мысль эта не показалась ему неприятной. Наоборот, она уверенности ему прибавила. Несколько минут назад, когда он не очень ловко спрыгнул с высокого кранового портала на щебнистую почву стройплощадки, у него было такое же ощущение. Упал, но поднялся и твердо стал на ноги. Пора… Колпаков нагнулся и натянул на ногу прохладный, остывший без него башмак.
ПЕРЕДВИГАЮТ В НЕБЕ МЕБЕЛЬ…
Маленькая повесть
В Москву из далекого села Ермишинские Пеньки прибыло письмо, в котором тамошний житель, Илья Филиппович Мухортов, сообщал следующее:
«…благодаря чтению наших, советских, а также прогрессивных заграничных книжек у многих людей вырабатывается глубокий кругозор и подымается увеличение производства сельскохозяйственных товаров. Поэтому убедительно прошу Вас направить к нам в село для встречи с читательским активом нашей передвижной библиотечки каких-либо крупных писателей и поэтов…»
…В Московском Доме литераторов, в кафе, за одним из столиков сидел зубной врач Виталий Огарков. Пил пиво. (Ничего странного в этом факте, конечно, не было. Чехов, в конце концов, тоже был врач. Что же касается Огаркова… Среднемедицинское образование он, можно сказать, получил неожиданно для самого себя. Дело в том, что после десятилетки Виталий вместе со своим другом Геннадием Горбачевым поступал в военное училище, в десантное, но не прошел там медицинскую комиссию. Не прошел — стыдно признаться — по зубам. У него даже появилась с тех пор привычка грозно скалить перед зеркалом зубы и недоуменно пожимать при этом плечами. Зубы, мол, как зубы. Хоть и не в полном ассортименте, но пока что — тьфу, тьфу! — не болят. В том же городе — кроме десантного — дислоцировалось и другое училище, зубоврачебное. Возвращаться домой несолоно хлебавши? Нет!.. Так Огарков стал стоматологом. По окончании учебы он приехал в Москву, к матери — она работала в метро, на «Киевской», при автоматах, — и устроился в пародонтологическое отделение районной поликлиники. Вскоре он женился. Но неудачно. Развелся. После двух-или трехлетнего перерыва снова начал писать стихи. Даже печатался уже в газетах, а также выступил с чтением своих произведений в санатории ветеранов сцены. В Дом литераторов его тоже пропускали. Молодым поэтам, как известно, оказывается в настоящее время всяческое содействие, и контролерши писательского клуба это знают.)
…Виталий медленно пил пиво и обдумывал письмо к школьному другу, старшему лейтенанту Горбачеву.
«…Был вчера в Д. л. (Дом литераторов!). Пивком там побаловался. Знаешь, Гена, серьезно подумываю о вступлении в Союз писателей. «Пора, мой друг, пора…»
— У вас свободно?
У столика, с крошечной чашечкой кофе в могучей пухлой руке, стояла гигантского роста пожилая дама.
— У вас свободно? — повторила она.
— Да, да! Пожалуйста! — Огарков отодвинул в сторону свой стакан, что было излишне, места на столе хватало, и изобразил на лице полную готовность к… Впрочем, он и сам не знал, какую и к чему готовность сама собой изобразила его двадцатидвухлетняя, бледная, несколько робкая физиономия.
Прихлебывая кофе, дама пристально всматривалась в него и время от времени, очевидно адресуя это самой себе, негромко восклицала: «Удивительно! Как странно! Удивительно!..»
«Скорей бы допить пиво», — мечтал Виталий.
— Ну и погодка нынче! — произнесла дама, адресуясь на этот раз к нему. — Прямо собачья! Вчера лужи были, сегодня — метет!
— Да, перепады… — Виталий сделал большой глоток, поперхнулся.
— В свое время я тоже любила пиво, — вздохнула дама, — но увы! Я от него полнею. А вот вам пиво как раз рекомендуется. Вы такой худенький, прямо дистрофик!
Огарков смерил взглядом содержимое бутылки. Еще на стакан… Если выпить залпом, можно тут же откланяться. А что, если не допивать, встать и…
— Лиза! Лизонька!! — к столу, радостно хохоча, подлетел седой, фиолетоволицый, шустрый человечек. Виталий его знал — Анатолий Медовар. Анатолий Юрьевич, кажется. Писатель-сатирик. Они вместе перед ветеранами сцены выступали. — Здравствуй, моя лапочка! — кричал Медовар, целуя даме ее могучую руку. — Сколько лет, сколько зим?! — при этом он едва заметно кивнул и Огаркову. Потом он убежал, тут же вернулся, волоча за собой стул, сел и налил себе в стакан Виталия пива. Все, что оставалось в бутылке. — Ну! Рассказывай!..
