О нем позаботились. В пустой столовой, на крайнем столе, прикрытая тарелкой, его ждала холодная, пахнущая хлебом котлета.

Только он поднялся к себе, в дверь постучали. Вошел Саломатин.

— А я тут заждался! — воскликнул он, уставясь на Таратуту черными зеркалами своих очков. — Ты где это пропадал? Я часа три как вернулся. — В руке у него была бутыль с «гамзой». Початая. Очевидно, этим и объяснялось то, что он перешел на «ты». — Один живешь? — оглядел он комнату. — А говоришь — невезучий!

Таратута не помнил, что говорил это, но спорить не стал.

— Да, вторая койка пока свободна… Как ваше свидание? Удачно?

Найдя стаканы, придирчиво заглянув в них, Саломатин налил темно-красного вина, сел к столу.

— Ну, давай! — выцедил свой стакан и, требовательно глядя на Таратуту, дождался, пока тот не осилил свой. — А ты как думал? Конечно, удачно! Пришел, звоню… «Кто там?» — «Свои!» Открывает… В длинном платье, в туфлях с пряжками. Квартира — первый раз такую вижу, комнат три или четыре, всё двери, двери… А мебеля какие! И бархатные кресла, и из клеенки, и чисто хромовые… — он задумался.

«Постой, постой! — мысленно вскричал Таратута. — Уж больно знакомые мебеля! Не из нынешней ли зарубежной кинокартины?! Не посетил ли Саломатин после неудачи в цеху какой-нибудь кинотеатр?»

Щелкая пальцами по стакану, Саломатин молча хмурился. Содержание фильма припоминал? Или неудачу с полосоправилкой?..

«Молотком и зубилом постукал, — мысленно поддел его Таратута, — и всё — решил, что схватил бога за бороду. Жесткости, жесткости не хватает в центральном узле, друг сердечный!.. Пару растяжек нужно приварить! Только, разумеется, рассчитать нужно прежде, где именно приваривать… Ну ничего, Маргарита рассчитает… Взялась за гуж, так пускай…»

— Значит, мебель, говорите, впечатляет?

— Мебель? — очнулся Саломатин. — А, да, да… Но самое интересное, что у нее в квартире было, — телефон! Маленький такой, никелированный! Как пистолетик! И на кнопках!

— Да что вы говорите?! — развеселился Таратута. — На кнопках?! — Ему захотелось узнать, как разворачивались события в фильме дальше, после его ухода.

— Дальше? Дальше — больше. Будь, говорит, любезен, отвернись. Пожалуйста, не жалко, отворачиваюсь. Потом — глядь, а на ней… Кроме обручального кольца и маникюра — никакой одежи!..

«А я, чудак, ушел», — потягивая «гамзу», иронически пожурил себя Таратута.

— И тут — звонок! — хмуро живописал Саломатин.

— По телефону?

— В дверь!..

«Ах, так муж, значит, вернулся, — подумал Таратута. — Не уехал, значит. Чемодан он, значит, собирал для отвода глаз… Так, так, так… Что ж это происходит с нами? — думал он, вздыхая. — Привязанности к делу своему, к работе, единственной несомненной ценности жизни, мы стесняемся, самим себе сознаться в этом не желаем, а пошлостью быта хвастаемся, даже оговариваем себя, в худшем виде себя рисуем… Вот, своего дегтя не хватило, в кино сходили…»

Задумавшись, он пропустил несколько последних слов Саломатина и очень об этом пожалел, потому что тот вдруг всей пятерней больно схватил его за волосы.

— Ой!..

— Завидую курчавым. Тебя как зовут?

— Пустите! Вы что?! Пустите же! Иван меня зовут! Иван!

— У-у-у… — отпустив волосы, разочарованно протянул Саломатин. — А я думал — Джонни!

Достав расческу, Таратута причесался. «Чего это он? Насмешку какую-то уловил, что ли? Но ведь я не… Неужели?..»

— А коль Иван ты, — хмуро проговорил вдруг Саломатин, — так что ж ты темнишь? Думаешь, я тебя не видел, когда ты за станком Урусбаева прятался? — Он сердито поднялся и вышел из комнаты, не закрыв за собой дверь.

Таратута подумал-подумал, вздохнул и тоже вышел.

…В черных деревьях методично, будто заведенная, пела птица. Таратута провел рукой по волосам, кожа на голове еще чуть-чуть болела. Саломатин молчал. Глаза под очками не видны. Может, заснул?

Медленно приблизились, выплыли из темноты белые брюки, обрели свою верхнюю половину.

— Во сколько здесь запирают? — спросила девушка в белых брюках. У нее было голубоватое лицо; тяжело лежали на плечах вобравшие в себя влажность ночного воздуха волосы. — Так и дышала б всю ночь. Дышала б, дышала б… — Она вошла в дом.

— По земле босичком ходить надо, — с хрипотцой проговорил Саломатин, — а мы по ней каблуками, колесами, гусеницами!..

«Ночная голубизна, — почему-то припомнилось Таратуте, — ночная голубизна… Скумекает ли Маргарита Анатольевна про дополнительные растяжки? Не скумекает — ребята подмогут. Каплин кинематику через коробку видит. Пойду-ка я приму душ. И спать…»

…У Таратуты была с собой удивительная мочалка. Верней, губка. Впрочем, дело, очевидно, было не в губке, а в шампуне, которым он однажды — с полгода назад — ее оросил. С тех пор — подумать только, полгода прошло! — никакого шампуня при купании уже не требовалось. Микропористые недра губки, стоило ее смочить, извергали бесконечные облака пены. Таратута мылся, мылся, два, три, четыре раза в неделю, брал с собой губку в командировки и в отпуска, а она все не иссякала. Иногда, принимая очередной душ или ванну, он в неистовстве снова и снова выжимал на себя из губки белоснежные гирлянды нежно лопающихся пузырьков, надеясь, что на этот раз им придет конец. Не тут-то было. Снова и снова терпел он позорное поражение. Так было и сейчас. Еле переводя дух от затянувшегося поединка с чудесной губкой, он вернулся в свою комнату, сгорбившись посидел минутку, лег, погасил свет…

— Что? Смотрит кто-то? — спросил у собаки сторож. Подняв голову, он взглянул на окно. — А, и вправду смотрит. Это тот, что про птицу спрашивал…

(Птица, кстати говоря, уже не пела. Вышло, видно, время для ее песни.)

— А второго, — сказал сторож, — так на крыльце и сморило. Спит.

Только тут Таратута заметил темный силуэт сидящего в кресле Саломатина.

— Кто это сказал, что я сплю? Я не сплю, — послышался хмурый, с хрипотцой голос. — Я утра жду. Здесь ведь утро скорей наступит, чем в комнате… — Саломатин зевнул, потянулся. — Не знаете, когда первая электричка в город идет? А то мне на свиданку надо… А? Чего молчите? Разговаривать разучились? — Он опять зевнул. Покашлял. Сплюнул. Встал с заскрипевшего кресла. — Чего ждать? Пойду! — помолчал и решительными шагами двинулся в редеющую, как бы выцветающую уже, бледноватую темноту.

— Одному до станции идти дольше, — тихо сказал сторож. — Скучней… — и оглянулся на собаку.

Мягко шлепая по земле, она затрусила вслед за Саломатиным.

Таратута отошел от окна. Ну что ж, раз Саломатин не один… Пусто как-то стало, пусто. Он лег и принялся уговаривать себя уснуть. Когда он проснется, будет утро. Иначе говоря, утро наступит в тот момент, когда он уснет. Так или иначе, но оно наступит. И тогда…

Внезапно Таратута с поразительной ясностью понял, что теряет время. Резко поднялся, зажег свет и стал торопливо одеваться. «За кедами съезжу…»

По гигантским пустынным площадям, по белым полям города зимней ночью возвращался я обратно. Снег наполнил завихрения ветра и сделал его видимым в темноте, ветер обрел форму.

Каменным воротником сидела у меня на шее усталость, гнула к земле.

Но вот метельным облаком выросли впереди сшитые из листьев стали рабочий и крестьянка. Значит, скоро я буду дома. Ведь мы соседи.

Интересно, который сейчас час?

Не хотелось мне радовать стужу, вместе с ней заглядывать в рукав… Да и верный ли подскажут ответ две крохотные, навсегда прикованные к циферблату стрелки?

Лишь по взметенным стальным волосам исполинов, в ночной, чуть разведенной метелью черноте струилось белое время.

Медленно брел я, согнувшись под ношей дня, из каждого мгновения выходил в следующее мгновение, как из тепла на холод.