— Что ты, что ты?! Да это же свои, ты погляди! Вон у того — костюм чехословацкий, у этого рубашка из Вьетнама, а у того на итальянских туфлях отечественных прочных два шнурка!..

…Отлично! Раскусили нас, узнали. Салфеткой не обмахивают стульев, пуховиков не стелют в номерах. Нет, на Земле не проживешь туристом. И это нам подходит, мы не против. Напротив, мы, как говорится, «за». Со всеми вместе время мы торопим, хоть это нашу старость приближает, пьем терпкое вино, что вяжет губы и языки развязывает нам. Глупцы мы, мудрецы мы, просто — люди. Мы видим мир, каков он есть, порой же — таким, каким хотели б увидать. Мы люди, паспорта у нас в карманах, а в паспортах, по пунктам: кто мы, что мы, где и когда, зачем на свет родились? Поэтому, летя к далеким звездам, нет-нет да и на Землю завернем.

Встретились они в метро. На эскалаторе. И не так, чтобы один вверх, а другой вниз. Не так, чтобы, скользнув друг по другу равнодушными взглядами, узнать внезапно друг друга и, вскрикнув от удивления, разъехаться — один вниз, другой вверх — на долгие годы, а то и навсегда. Город большой, бывает. В данном случае все вышло по-другому. Посматривая сверху на довольно-таки очевидную плешь впереди и ниже стоящего, Колобов о чем-то таком думал, размышлял. Большие веснушки золотились на круглой лысине впереди и ниже стоящего. Даже скучно было смотреть. И Колобов отвернулся. «В метро всегда вечер, — думал он, — потому что электричество. А на дворе еще день. Приеду, к себе поднимусь — а неба вокруг… Прорва! Вроде и нет его, так его много…»

Перед самым концом лестницы, перед тем как ступить с нее, владелец веснушчатой лысины оглянулся. Готовясь к прыжку с движущихся ступеней на твердую бетонную почву, многие оглядываются, нет ли помех сзади, не наседает ли кто. Оглянулся и этот. Тут-то Колобов его и узнал.

— Кузьма! Колпаков! Ты? — счел он все же необходимым уточнить. — Не узнаешь? Помнишь, как ты мне свою шапку отдал? Сашка я! Сашка Колобов! Помнишь, как меня в милицию волокли? Мороз был! А я без шапки! Ну?

Недовольно выдергивая из его цепкой пятерни плечо, Колпаков тем не менее напряг брови, сузил темные, неприветливые глаза, пытался узнать.

— Да, да… Конечно… — «Какой такой Сашка? — тщетно пытался он высвободить плечо. — Колобов? Что за Колобов?..»

Подошел поезд. Небольшая, но энергичная толпа впихнула их в вагон, разъединила метра на четыре, однако это не помешало Колобову продолжить воспоминания.

— И на суде ты хорошо выступил, помнишь? Если бы не ты… Слушай, а девчонку ту, Зойку, не встречал? Нет?

Удивительная вещь, что-то такое Колпакову и в самом деле стало припоминаться. Общежитие припомнилось… Окурки из окон постоянно там летели. А то и бутылки. Шум, гам, музыка из подвала. На этажах драки. Какой-то паренек с изобретением своим носился… С проектом… Волшебный магнитофон выдумал, обучающий различным специальностям во время сна. Да, да, а потом этот паренек бузу какую-то затеял, обиделся, что смеются. И он, Колпаков, вместе с другими, унимал этого изобретателя. Колпаков в активе тогда числился, администрации помогал, если что. Да, да, вели его, парнишку этого, зимним вечером в отделение. А как же? Ножом вздумал грозиться. Вели, а он не шел, волочил ноги по снегу, визжал что-то, плакал. «Без шапки не пойду! По какому праву? Я замерзать из-за вас не обязан!» Чтобы отделаться, скорей со всем этим покончить, вернуться к себе и лечь спать, Колпаков со злостью нахлобучил ему на голову свою ушанку. И тот вдруг затих, удовлетворился, только всхлипывал сдавленно. Да, да… А сзади, когда они его вели, плелась за ними по сугробам та самая Зойка. Колпаков хмуро всматривался в подмигивающего ему, весело ухмыляющегося мужчину с серыми от густой уже седины вихрами и никак не мог вспомнить лицо того паренька, которого, заломив ему за спину худые руки, он и еще кто-то, вчетвером, кажется, если не впятером, вели февральским вечером по сугробам, вели, вели… Долго вели. И трудненько было сейчас представить, что сдавленно всхлипывающий паренек тот и этот мужчина, веселый, с шершавой челюстью, с черными нитками морщин на лбу, — одно и то же лицо.

Выяснили, кто до какой станции едет. Собственно, выяснял Колобов. Оказалось — до одной. Приехали. Вышли из метро.

— Ты что, где-то вкалываешь здесь, да? Или с работы уже? Домой?

Колпаков неопределенно кивнул.

— А вон мой кран! Вон тот, самый высокий! Стоит что-то, — нахмурился Колобов. — Неужто уже слинял сменщик? — Поглядел на Колпакова: — Найдешь?

Колпаков кивнул.

— Мне вообще-то к пяти, — засмеялся Колобов, — хочешь, провожу?

— Не стоит!..

Колобов снова рассмеялся:

— Сменщик у меня, понимаешь, тот еще! Когда ни заявишься — уж и след простыл. Ни про нагрузки с ним не покалякаешь, ни сигаретины у него не стрельнешь! Дочка у него в детсадике, вот он и… А я — дай, думаю, раньше заявлюсь, чтобы застукать. И хорошо сделал, на тебя наскочил! Вообще-то я с пяти. Ты с пяти завтра забегай, ладно? Ко мне поднимемся. Чайку заварим. А то и поджарку заделаем! У меня там, наверху, — хорошо! Сам-то ты что строишь? Где?

— Да тут… Недалеко тут.

— Темнишь? Ну ладно! Шут с тобой! Ты, главное, не забудь — явись завтра! Поджарку заделаем! Только… — он приложил к губам темный, чугунного цвета палец, — про то, что у меня плитка там, — никому ни звука! Об этом теперь трое знают — я, сменщик и ты. Понял? А то ведь… Нельзя!

Колпаков кивнул. Потоптался чуть, еще раз кивнул и ушел.

…Проводив его хитро прищуренным взглядом, Колобов посмотрел на запястье, на часы, и, посмеиваясь, двинулся следом. Миновал трамвайные пути, через заборчик скверика перешагнул. Косили в скверике. Тарахтела, кашляла бензиновым дымком, ползая по траве, приземистая закопченная машинка. Смесь бульдога с носорогом. И, несмотря на чад от машинки, несмотря на всю городскую, многосложную атмосферу, запах скошенной травы, свежий сок ее так и щекотал ноздри. Волнение какое-то вызывал. «Чего это он темнит, Кузьма? Недалеко, говорит, строит. Погляди-и-им!..» Колобов пересек скверик, шагнул на асфальт. «Батюшки, да уж не в гостиницу ли новую направляется Колпаков? Ничего себе стройка! Уж года полтора, как стоит! И возводил ее не кто иной, как я, Колобов. Весь этот здоровенный домина, можно сказать, на крюке моего крана покачивался. Не целиком, конечно, а по отдельным косточкам. И уж кого-кого, а Колпакова я на строительной площадке не видывал. Нет, не видел». Между тем Колпаков торопливо вошел в подъезд гостиницы, но не в парадный, не по лестнице поднялся, а в боковую дубовую дверь шмыгнул, в ресторан. «Гульнуть, что ли, решил?» Не мешкая, Колобов вошел в ту же дверь. Дальше, дальше… Он тут каждое коридорное коленце помнил, сквозь стены мог бы показать: что да где. «Та-ак… — оглядывался он. — Где же он, Колпаков? Ага, вот он!» Отступив в тень, Колобов стал с интересом наблюдать.

…Достав из своего личного, запирающегося на ключ шкафчика черный галстук-бабочку, уже залоснившийся, будто из хромовой кожи сшитый; сменив пиджак на куртку с атласными обшлагами, Колпаков переобулся. Вместо тяжелых башмаков с металлическими пряжками, в которых пришел, надел старенькие, легкие, на кожаной подошве туфли, почти тапочки. А как же? Побегай-ка до полночи с подносом по этакому залу! Подошел к окну. Что-то потянуло. Большое окно, до потолка, — целая арка. Много чего видно. И вздрогнул. Кран… Колобовский. Самый высокий. Неподвижно, будто стрелка остановившихся часов, темнела поперек серебристого облака длинная, сужающаяся к концу стрела крана. «Не добежал еще, значит, Сашка… — подумал Колпаков. — В пути еще…» Не хотелось вспоминать, не время, но… Само в голову лезло. Общежитие опять вспомнилось. Вспомнилось, как слух вдруг по общежитию пошел — кто-то прибор выдумал. Магнитофон особой конструкции. И пленки особые. На них, на пленках этих, записаны голоса самых лучших специалистов. Не самых главных, а самых лучших. Хочешь стать столяром — включи магнитофон с лекцией по столярному делу и ложись ночевать. Утром глаза продрал, а в пальцах уже мастерство шевелится. Рубанок там, стамеска — что еще? — целиком и полностью тебе послушны. А хочешь шофером третьего класса, предположим, стать — то же самое. Ничего нет легче. Пленку по автоделу и по правилам уличного движения заряди — и под одеяло. А утром можешь уже за баранку. Доктором хочешь — пожалуйста! Артистом? Будьте любезны! То-то смеху было в общежитии. Хороший прибор парень предлагает! Без учебников, без производственной практики — раз! — и токарь! Или — раз! — и пекарь! Или — раз! — и… И аптекарь! Ха-ха-ха-ха!.. «А что, — услышав обо всем этом, подумал тогда Колпаков, — здорово было бы вот так-то». Он где-то читал, что подобным образом, слушая во время сна магнитофон, можно выучить какой пожелаешь капиталистический или народно-демократический язык. Так нельзя ли в самом деле и… Кем бы он тогда стал? С какой специальностью пленку себе на сон грядущий поставил бы? По размеру оклада или как?