…После суда — Колобова увели в маленькую дверку — Колпаков и Зоя возвращались в общежитие, домой, вместе.
— Ты что, давно уже с ним знакома? — спросил он после долгого молчания.
— Да нет. Как раз в тот вечер. Когда я… Мне у него узнать нужно было… — произнесла она грустно. — Про одно дело…
И они снова надолго замолчали. Шли.
— Ты-то сама кем… Ну, мечтаешь — кем? — спросил вдруг Колпаков, бросив на нее быстрый взгляд.
— Вы смеяться не будете? Провизором… — И, догадавшись, что он не понял, объяснила: — Фармацевтом то есть.
Он и этого слова, по-видимому, не знал. Она засмеялась:
— Ну, аптекарем! Я еще с детства… Поехала как-то с мамой в город, в аптеку. Мама еще жива была, только болела. А я… Ребенок была, глупая… Взяла и внутрь зашла без спроса, где лекарства делают. А там чисто-чисто! И женщины все в белом, ученые, милые такие, с пробирками… — Она посмотрела, не смеется ли он, и повторила: — Чисто-чисто! Прямо блестело все!
Вот тогда-то Колпаков и высказался. Может, это и неплохо — аптекарем, да учиться надо долго, а, насколько он понял, такой возможности у нее нет, раз мать померла. Разнорабочей на стройке оставаться? В общежитии? Тоже не советует. Сам он, например, решил записаться на краткосрочные курсы официантов. Если есть желание — пусть и она туда… На первых порах они снимут комнату. Потом кооператив построят. Он очень обстоятельно, по пунктам все ей расписал, а она, кажется, не поняла.
— Значит, у вас вот какая мечта… А почему?
Колпаков недовольно пожал плечами. При чем тут мечта? У официанта, если толковый, всегда живая копейка в кармане звякает. Но он почему-то повел речь про другое, про то, что людей кормить тоже кому-то надо. А люди — разные. Приезжих много, бывалых, виды видавших. Обслужишь такого — у самого кругозор более большой станет. Так или нет?
…Домой Колпаков приехал за полночь. Маша с Иришкой уже спали. Он выгрузил из портфеля в холодильник привезенные с собой продукты. Шампиньоны. Тяжелую, как гиря, банку с ананасным соком. Прошел в свою комнату, нажал клавиш магнитофона и, не раздеваясь, прилег на кушетку. Громкость в магнитофоне он предусмотрительно сделал минимальной. Сначала пела одна хрипатая певица, потом пошла музыка. Потом… Чей-то увлеченный, запинающийся от волнения голос ему приснился. И так интересно было слушать! Даже забылся Колпаков. Где он, что с ним! Спит?.. А что, если нет?..
— Кузьма! Кузя! Ты чего это в одежде спишь? И магнитофон горит! Опять… Опять накеросинился?
Жена сердито трясла его за плечо, шлепала по щекам до тех пор, пока он не очнулся. С неожиданной, испугавшей ее порывистостью он резко поднялся. Сел. Попытался вспомнить, что же ему снилось. Нет… Никак. Не у нее же, не у жены, об этом спрашивать. «Маша, не знаешь, что мне сейчас снилось? Вроде специальность какая-то. Ну, которая по мечте…» Уткнув в пухлые бока руки, она смотрела на него, покатываясь со смеху.
— Приди в себя, грешник! Иришка сейчас прискачет, увидит…
В метро, направляясь на работу, Колпаков все оглядывался по сторонам. На эскалаторах оглядывался, на переходах. Надеялся или, скорее, опасался, что опять встретится ему Колобов. Отделится вдруг от толпы, улыбающийся, с серыми от седины вихрами, громкоголосый. Нет, на этот раз встречи не произошло. И Колпаков ощутил некоторое разочарование. Толпу, обступившую его в вагоне, обтекающую, нетерпеливо подталкивающую, он воспринимал как одного шумного, рукастого человека, деловито куда-то торопящегося, но при этом довольно бестолкового. Короче, Колобов ему мерещился. Колпаков это осознал и, рассердившись на самого себя, громко чертыхнулся. На него даже заоглядывались. А один шутник спросил: «Где?»
В треугольном скверике подсыхало в маленьком стожке сено. Колпаков остановился, пошевелил сено носком башмака. Для чего оно? Кто его есть будет? Что за звери — коровы, козы, лошади — прячутся в этом огромном, каменном, железобетонном городе? Неужто есть здесь такие, которые будут этим сенцом хрупать? Из разворошенного Колпаковым увядающего, еще влажноватого внутри стожка выполз неповоротливый толстый, полосатый шмель. Похожий на крохотного тигренка. Что ж, и то душа живая… «Уж не про это ли был мой сон? — подумал он с внезапно забившимся сердцем. — Не про деревню ли? Может, это и было мне на роду написано, при лошадях находиться, ездовым? Чистить их, сенца подбрасывать, водить к речке поить? Они воду губами пьют, морду не погружают, и ноздрями при этом пофыркивают, плавунцов отдувают…» Колпаков посмотрел в небо над домами, поискал кран. Ага, вот он. Неподвижен. Значит, ушел уже колобовский сменщик. В детсадик за дочкой побежал. А самого Колобова, значит, еще нет. Гм… Ладно. Раз так… И Колпаков двинулся по направлению к крану. Один переулок миновал, другой. Повернул, мимо витрины магазина «Обувь» с выставленными за стеклом на покатых подставочках ярко-красными полуботинками, мимо длиннейшего забора стройки, на котором живого места не было, все сплошь заклеено афишами, плакатами, объявлениями. А что, если бы не стало заборов этих? На что бы все это добро клеили? Вошел в ворота стройки. Малолюдно как-то здесь было. Вернее — ни души. Пересменка? Котлован, заполненный пересекающими друг друга бетонными тумбами фундамента, панельные стены, поднявшиеся справа… Вроде само собой это появилось. Постепенно, незаметно, как трава. Или грибы. Глядь, дом стоит. Вот как этот корпус…
— Кузьма?!
Улыбаясь во весь рот, приветственно размахивая рукой, к нему бежал Колобов. Даже препятствий не обходил, перепрыгивал через них. — Явился все-таки! — в голосе его звучала радость. — А я, знаешь, не ждал… — Стиснул ему руку. — Ну, так что? Лезем? — кивнул он наверх. — Ко мне! — и, не ожидая ответа, включил рубильник. Загудело что-то, залязгало протяжно снизу до самой макушки крана. Показалось, кран даже шевельнулся как бы, разминая кости. — Давай! Ты первый. Я сзади, подстраховывать тебя буду.
Колпаков задрал голову, глянул и ощутил страх. В глазах даже потемнело. В глубине души он и не собирался подниматься туда, на кран. Мало ли что несет Колобов. Это же с ума сойти надо, чтоб… На такую головокружительную, озноб вызывающую высоту по железным прутьям отвесной, даже без перил лестницы…
— Н-нет, — покачал он головой. — Я не…
От Колобова, однако, не так просто было отвязаться. Насмехаясь над ним: «Ты что, не мужчина, что ли?», всячески улещивая, суля Колпакову там, наверху, беспримерной крепости чаек — насчет поджарки не заговаривал, — он таки заставил его одолеть первый пролет. На открытой всем ветрам площадке перед вторым пролетом Колпаков заупрямился всерьез. У него и от этого восхождения мелко-мелко, противно завибрировали колени. Но Колобов не отставал. По шее пригрозил съездить. И, кажется, не шутил нисколько. Он все показывал на висевший у него через шею мешочек: «Лезь, Колпаков, не дрейфь! У меня тут… Такой чаек заделаем! И печенье имею, и сахарок, и джем!..» Как это ни смешно было, но многообещающий вид мешочка тоже сыграл свою роль. Еще несколько железных, грубо приваренных прутьев одолел взмыленный Колпаков и еще несколько. Второй пролет позади, внизу остался. Сколько их еще впереди? «Черт! Неужели влезу?»
— Да я все эти шестьдесят метров, все эти пролеты, все эти ступеньки на одном вдохе-выдохе делаю! — нетерпеливо бодая его макушкой в зад, придавал храбрости Колобов. — Полуботинки на мне новые, взял недавно за сороковку, подошвы еще не обтесались, а то бы!..
Восхождение продолжалось, по мнению Колпакова, бесконечно долго. Ввинчиваясь по висящей над бездной лестнице в небо, медленно, неуверенно переставляя с прута на прут ноги и руки, он потерял счет времени. Внизу, страшно далеко внизу остался город, осталась прошлая его жизнь, молодость. И словно бы оттуда, из прошлого, доносился, догонял его, подгонял добродушный голос Колобова:
— Надо же, Колпаков, и квадратные метры кому-то ставить. Надо же и рычаги на кранах кому-то передвигать? Как считаешь?
