С т а л и н. А это что за полтинник такой?

Н е д о л я. Пятьдесят лет работы на шахте.

С т а л и н. Действительно золотой. Значит, через тринадцать лет мы с вами будем праздновать пятидесятилетний трудовой юбилей почетного шахтера товарища Недоли! А? Будем! Вот вспомните мое слово!

И когда товарищ Сталин, улыбаясь, заканчивает фразу, неожиданно вспыхивает магний. Так был зафиксирован снимок, висящий сейчас на стене зала, где чествуют почетного шахтера Степана Павловича Недолю.

Юбиляр стоит у стола. Гремит духовой оркестр. Гремят аплодисменты. А смущенный старик только кланяется присутствующим на все стороны.

Постепенно все стихает, и парторг продолжает свою речь:

— Сбылось предсказание товарища Сталина! Дожил Степан Павлович, дожил до своего «золотого полтинника». Только вспомним, товарищи дорогие, какие же это были для нас годы? Был среди них горький сорок первый год, когда покидали мы родной Донбасс, и был тысяча девятьсот сорок третий!.. Осень… Сентябрь…

И возникает новая фотография.

Донбасская железнодорожная станция со следами недавних боев и пожарищ. На путях, против обломков разрушенной станции, стоит эшелон. На деревянных дверцах теплушек мелом выведено: «Красноармейск», «Чистяково», «Боково-Антрацит» и т. д. На переднем плане — генерал-лейтенант Хрущев пожимает руку Степана Павловича Недоли. Фотография оживает, и сразу становятся слышны гул голосов, гудки паровозов и звуки духового оркестра.

Х р у щ е в. Из Караганды?

Н е д о л я. Из Караганды, Никита Сергеевич!

Х р у щ е в. Видел, что здесь враги наделали?

Н е д о л я. Глаза бы мои лучше не смотрели — живого места не осталось…

Х р у щ е в (улыбаясь). Что же теперь будем делать, Степан Павлович?

Н е д о л я. Восстанавливать начнем, Никита Сергеевич, я так думаю. А? Рук своих не пожалеем, а будет наш Донбасс такой же, как и раньше был!

Х р у щ е в. Нет, таким он не будет! Не должен быть таким! Богаче и красивее должен быть и будет наш родной Донбасс! Нам, Степан Павлович, вся страна помогает! Вот война еще не кончилась, а, гляди, сколько составов с техникой да материалами шлют нам на подмогу ленинградцы, кузбассовцы, москвичи. Да! Не голыми руками, как когда-то, после гражданской войны, будем восстанавливать мы Донбасс. И станет он и могуче и краше!..

Опять гремят аплодисменты.

Из-за стола встает Степан Павлович и поднимает руку. Он хочет говорить.

— Я, товарищи, плакать не буду, я уже дома от радости плакал… А вам скажу так: спасибо вам за ласку и уважение к моим сединам и к детям моим!

И, смахнув неожиданно слезу, сердится на себя:

— От чорт, таки довели до слез!

Вокруг засмеялись, а старик продолжает:

— А я на вас все-таки обижаюсь. Несправедливо вы тут говорили!

В глазах гостей недоумение. Жена и дети с тревогой переглядываются, но старик не обращает на это никакого внимания:

— Разве мог бы я проработать пятьдесят лет один, если бы ее со мной не было, то-есть жены моей, Евдокии Прохоровны? А про нее-то вы и забыли!

Испуганная жена умоляет гостей:

— Да не слушайте его, он же выпил!

Веселый смех за столом.

Степан Павлович всердцах замечает жене:

— А я, между прочим, пока только ситро пью, чтоб ничего не забыть, что сегодня со мной делается… А ты стыдишь меня на людях!

Опять смех.

— Ну, ладно, — грозится старик, — я потом с тобой поговорю. А теперь — с вами. Нехорошо! — укоризненно качает он головой. — Вот вы мне тут, как артисту, аплодировали, а себя забыли. А чем вы-то хуже? Тут и получше меня люди найдутся! Да чего долго искать? Возьмем Сидора Трофимовича! Известно, начальник шахты! А кем был? Сидорка-драный лапоть, потом — забойщик первой руки! А теперь…

Сидор Трофимович смущенно ерзает на стуле. Есть за ним грех — любит, когда его всенародно хвалят. А сегодня даже ему неловко…

— Не мой юбилей, зачем хвалишь! — бормочет он, вспоминая, вероятно, недавний разговор в обкоме.

— Не тебя хвалю! — строго говорит старик. — Я шахту нашу хвалю. Знаменитая наша шахта! Что, нет?! — грозно озирается он вокруг.

— Верно, верно!..

— И шахтеры у нас знаменитые, — продолжает он. — Я не про врубмашинистов, про нас пусть другие скажут. Я про нашу надежду и подмогу нашу — про навалоотбойщиков. Вот они, в ряд сидят. Лава к лаве. Орлы! Гордость наша и наша слава! За ихнее здоровье — ура!..

— Навалоотбойщики, встать! — весело командует, подымаясь, гвардеец Вася.

И встают из-за стола могучие, кряжистые, темнолицые, темноусые навалоотбойщики — цвет шахтерской семьи.

Звенят рюмки и бокалы… Радостно чокаются шахтеры…

И вдруг раздается голос:

— А я за это пить не буду!

Все обернулись на голос, — это сказал незаметно вошедший секретарь обкома Кравцов. Он стоит в дверях вместе со своим спутником и, улыбаясь, смотрит на пир.

— Не буду, нет — решительно повторяет он и, подойдя к столу, берет стопку.

— Отчего ж это, Алексей Федорович?.. Обидно нам! — проговорил юбиляр, и даже рюмка в его руках задрожала.

Обиженно молчат навалоотбойщики. Шахтеры так и застыли с рюмками в руках. Вот и испорчен праздник.

— За лопату предлагаешь выпить, отец? — спокойно усмехаясь, спрашивает Кравцов. — А я за лопату пить не буду! Не проси! Ну, еще где-либо на другой шахте, может, и выпил бы… Наверняка даже выпил бы… А на вашей — нет, не буду! Верно я говорю, Сидор Трофимович? — вдруг оборачивается он к Горовому и пристально смотрит на него, только уголки губ чуть-чуть дергаются насмешливо.

— Та верно ж!.. — негромко отвечает Горовой, избегая взгляда Кравцова.

— Ну вот!..

Но все еще обиженно молчат навалоотбойщики. И не пьют, и рюмок не ставят. Молча стоят они, и руки у них, как и их лопаты, — широкие, могучие, умелые.

— А как же без лопаты? — сдерживая гнев, негромко спрашивает Вася. — Без лопаты-то угля не возьмешь! Или вже уголек стал нонче людям не нужен?..

Кравцов быстро поворачивается к нему:

— А без лопаты уголь не возьмем? Думаешь, не возьмем?

— Не слыхали мы что-то… чтобы без лопаты… Врубовка — на что машина умная, а без лопаты и она никуда…

— Никуда? Ишь ты! — усмехается Кравцов и говорит: — А ну, хозяева дорогие, налейте-ка и мне стопку!

Горовой молча наливает ему вино. Кравцов поднимает бокал на свет, смотрит.

— А что, — вдруг говорит он, хитро щурясь, — за санки сегодня не пили?

Смущенно усмехаются шахтеры.

— Поминали, — улыбаясь, отвечает парторг, — а пить за них — нет, не пили!

— Отчего ж? За лопату пьете, а за санки не хотите? А ведь в свое время тоже говаривали, что в шахте без санок никуда…

— Так тогда ж транспортер появился… Ну и… санки зачем же? — возражает Вася. — А лопата…

— Верно! — подтверждает Кравцов. — Появился в лаве транспортер — и конец санкам! А конь? Первой фигурой был на шахте коногон-свистун. Личность! О нем даже песни пели. Где ж теперь коногоны-то, а?..

— Так электровоз же, Алексей Федорович!..

— А! Ишь ты, электровоз! — засмеялся Кравцов. — А обушок? Забойщики тоже, бывало, говаривали, что без обушка никуды! Ну, где тут за столом забойщики? А ну, встаньте-ка! — Пауза. Легкий смешок по залу. — Нету? Исчез с шахты забойщик, первейший человек исчез… Ай-ай-ай!..

— Так теперь врубовка, товарищ Кравцов! А при врубовке, — торжествующе закричал Вася, — при врубовке непременно навалоотбойщик!

Все засмеялись, кое-кто захлопал даже.

— Да неужто? — прищурился Кравцов. — При машине лопата?

— А как же врубовка без лопаты? — всердцах закричал Вася. — Она же наваливать не умеет!

— Не умеет? Ну, так, значит, и врубовку твою туда же… куда обушок и кнут…

— Легче! — вдруг закричали врубмашинисты. Кое-кто из них даже вскочил с места. — Легче, Алексей Федорович! Машинистов не трожь! Это техника!

— Не спорю… — спокойно сказал Кравцов. — Техника. Уважаю. Да вот беда — вчерашняя это техника. Нет, нет, согласен, — сегодняшняя, да зато уже не завтрашняя. А нам в завтрашний день глядеть надо. Мы к коммунизму идем…