Алексей и Наташа, приближаясь к Сталину, очутились почти рядом.

Сталин обращается к народу:

— Товарищи! Сегодня мы празднуем великую победу над германским фашизмом. Дорогой ценой приобретена эта победа. Не забывайте принесенных вами жертв. Отныне история открывает перед народами, любящими свободу, широкий путь. Каждый народ должен бороться за мир во всем мире, за счастье простых людей всех стран, всех народов. И только тогда можно будет сказать, что наши жертвы не пропали даром, что каждый из нас сможет твердо смотреть в свое будущее.

Мощное «ура». Алексей и Наташа рукоплещут, никого не видя, кроме любимого и родного лица Сталина.

Но радость не любит быть одинокой. Она хочет переливаться из сердца в сердце, и Наташа оглядывается на того, кто стоит с ней рядом, чтобы поделиться своим восторгом. Она оглядывается мельком, сначала не обратив внимания на соседа, но затем взглянула еще раз и, забыв обо всем, бросилась на шею Алексею.

Он не сразу понял, в чем дело. Последние дни его обнимали и целовали сотни освобожденных девушек, и сейчас это даже показалось ему неуместным. Но вот до его слуха доносится ее, Наташин, незабываемо милый голос. Алексей отпрянул и потом, ничего уже не соображая, схватил ее своими черными, обожженными солнцем и войной руками и прижал к себе.

Сталин в нескольких шагах от них, он останавливается, ласково глядя на встречу двух душ, потерявших друг друга в водовороте войны. Он смотрит и отечески улыбается, точно скрепляет своим присутствием и благословляет своей улыбкой их жизнь.

Наташа подходит к нему и, смело взглянув в глаза, говорит:

— Можно мне вас поцеловать, товарищ Сталин, за все, за все, что вы сделали для нашего народа, для нас!

Сталин, несколько смущенный неожиданным вопросом, разводит руками. Наташа подходит к нему и прижимается губами к его плечу.

Возникает мощное «ура». Иностранцы, каждый на своем языке, приветствуют Сталина.

— Да здравствует Сталин!

— Пусть живет вечно наш Сталин!

— Слава Советской Армии!

— Слава великому Сталину! — несется на всех языках мира.

Возникает песня:

Сталин вновь обращается к народу — все замолкают.

— Будем же беречь мир во имя будущего! Мира и счастья всем вам, друзья мои.

В серо-голубом просторе плывет, медленно поворачиваясь, земной шар. Дым и пламя стоят над Европой.

Это не будет рассказ о войне, хотя действие развертывалось зимой 1945 года, когда ваши окна выли затемнены, и дети, которым исполнилось четыре года, еще ни разу не видели освещенных вечерних улиц. В эти дни советские войска, освободив Румынию, Болгарию, почти всю Венгрию, вели бои в Будапеште, в Карпатах, на Висле. На Западном фронте американские и английские армии отступали под натиском германских танковых дивизий. Они отступали уже третью неделю.

В этот день из Нью-Йорка, держа курс на Лиссабон, вылетел самолет. На борту его было два пассажира…

Серо-голубой простор неба и свинцовый океан под ним. Тяжелая океанская волна.

Над волной, почти сливаясь с ней, идет пассажирский самолет. В кабине два человека.

Один из них сенатор Соединенных Штатов Америки Гэмфри Дж. Хейвуд, со старческим, обрюзгшим лицом, с тяжелыми, отвислыми щеками и рытвинами морщин, которые прямыми линиями спускаются от крыльев носа к опущенным углам губ. Больше тридцати лет занимается он политическими и экономическими авантюрами, десятками грязных и полугрязных дел. Хейвуд уже стар. Дальние полеты утомляют его. Но что поделаешь? Ему верят хозяева — и выбирать не приходится. Нужно делать деньги. Это привычка, от которой трудно отказаться. Деньги, деньги, деньги…

Другой пассажир — худенький человечек, с острым птичьим профилем и бескровными губами. Это Гарви из Бюро стратегической информации[1].

Сенатор время от времени косится в сторону своего спутника. Каждое движение Гарви вяло, медленно. Этот человечек все делает словно неохотно. Прозрачные глаза полуприкрыты тонкой пленкой век, которые изредка вздрагивают, совсем как у птиц. На лице часто появляется презрительная улыбка.

Самолет идет в прозрачном серо-голубом небе. Ревут моторы.

В этот же день премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль принял одного из руководителей английской разведки.

Прием происходит в загородном доме. Голые ветви вязов раскачиваются за узким окном. В кабинете полутемно, тепло, но собеседник Черчилля все время короткими нервными движениями потирает руки.

Черчилль, как всегда, беспрестанно жует, перекатывая из угла в угол рта толстую черную сигару.

— Так, так, — произносит он, покачивая головой. — Значит, американцы все-таки решились на эту поездку. Вы уверены в том, что они вылетели именно сегодня?

Седая голова склонилась:

— Они вылетели из Нью-Йорка сегодня. В составе миссии два человека. Маршрут: Лиссабон, разумеется, Цюрих, инструкции у Аллена Даллеса, и, наконец, Берлин.

— Вы как будто недовольны, Роджерс?

— Они наделают нам хлопот в Берлине, — сухо отвечает Роджерс.

— В конце концов, — Черчилль улыбается, — американцы будут добиваться в Берлине того же, что и мы. Меня очень тревожит другое — положение в Арденнах. Я разговаривал с Эйзенхауером. Американские и английские войска отступают по всем дорогам. Скажем прямо: они бегут.

— Можно ли рассчитывать на перелом в ближайшее время?

— Не думаю… От Арденн до Ламанша не так далеко. Дело пахнет новым Дюнкерком.

— Сидя в Берлине, американцы должны будут заняться и этой проблемой. — Собеседник Черчилля говорит нерешительно.

— Несомненно. И я прощу им много грехов, если они убедят немцев приостановить наступление. Но рассчитывать только на это я не могу. Если положение в Арденнах не улучшится, я напишу письмо Сталину.

Черчилль исподлобья наблюдает реакцию собеседника на свои слова.

Забыв приличие, Роджерс порывисто вскакивает и, недоуменно смотря на Черчилля, почти кричит:

— Сталину?!

— Да. Придется взывать о помощи.

— Вы хотите вызвать русское наступление? — Роджерс взволнован, обычная корректная сдержанность покинула его. — Русские стоят на пороге Германии! Вы хотите, чтобы они ворвались в Германию раньше, чем мы?!

Черчилль поднял пухлую старческую руку и успокоительно помахал ею в воздухе.

— Друг мой! Начать наступление на Германию и ворваться в Германию совсем не одно и то же. Взгляните… — Он кряхтя подымается и подходит к большой карте, висящей на стене. — Вот оборонительные рубежи немцев между Вислой и Одером. Пятьсот километров в глубину. Семь рубежей, и каждый из них необходимо штурмовать. Это не выдержит никакая армия, даже русская.

— После Сталинграда я ни во что не верю!..

— Другого выхода у нас нет. — Старческое брюзгливое недовольство все больше проступает на лице Черчилля. — Если русские нам не помогут — новый Дюнкерк неизбежен. Но я рассчитываю, что они завязнут! Очень рассчитываю… Во всяком случае русское наступление заставит немцев перебросить свои войска с Западного фронта на Восток… И тогда мы начнем…

— И все-таки я не стал бы писать Сталину, — упорствует Роджерс.

— Если положение улучшится, — не напишу…

Торопливое отступление английских и американских войск в Арденнах продолжалось.

На дорогах валялись брошенные орудия. В придорожных кюветах лежали опрокинутые машины. Потупив головы, двигались длинные колонны пленных англичан и американцев. Бои шли беспрестанно.