Вновь вспыхивают аплодисменты.

Закрыв свой блокнот, корреспондент газеты громко замечает:

— Обещал выступить как бухгалтер, а сказал, как поэт! Хоть сразу в газету!

Повернувшись к старику, Сидор Трофимович тепло говорит:

— Придется тебе, Степа, на старости лет фамилию переменить. Слов нет, хорошая фамилия, известная в Донбассе, да только неподходящая она для тебя сейчас. Недоля! Нет, счастливая у тебя доля, Степа!

Он широко развел руками:

— Посмотрите, товарищи: старший сын — горный инженер и парторг ЦК КП(б)У нашей шахты!

Смущенно поднявшись с места, парторг хочет тут же усесться…

— Подожди, не садись, — строго приказывает Сидор Трофимович и взволнованно продолжает: — А вот второй сын, Владимир Степанович, был забойщиком, а теперь горный инженер и лучший начальник участка нашей шахты! Подымайся, Володя!

Улыбаясь, подымается из-за стола мужественный, широкоплечий молодой человек в мундире горного инженера.

— Теперь скажем о самой младшей, о Лиде, — продолжает Сидор Трофимович. — Диспетчер на шахте! Ты там за спину отца не прячься, покажись! Если бы не праздник, я б тебя спросил: почему диспетчерская так плохо работает?

Гости за столом добродушно смеются, глядя на девушку, испуганно выпрямившуюся за столом.

Протянув руку, Сидор Трофимович требует тишины и опять обращается к старикам:

— Вот она, Степан Павлович и Евдокия Прохоровна, ваша семья… Да только… не вся.

Евдокия Прохоровна закрывает руками лицо и всхлипывает. Шахтеры молча поднимаются с мест и опускают головы. Обняв плачущую жену, старик нежно прижимает ее к себе. А Сидор Трофимович продолжает:

— Я не хотел вас огорчить, но в счастливые дни не имеем мы права забывать о тех, кто отдал свою жизнь за нас, как отдал ее наш друг, шахтер Сережа Недоля!

Завшахтой замолкает, низко склонив голову.

Несколько секунд все стоят молча, затем тихо усаживаются, и лишь один парторг остается стоять.

Выждав паузу, он негромко начинает свою речь:

— В Москве, в знаменитой Третьяковской галлерее, висят картины художника Касаткина из жизни старых, дореволюционных шахтеров. Смотрите, вот они, копии с этих картин.

Парторг указывает на стену, где висят репродукции картин Касаткина: «Шахтер» и «Саночник»; между ними несколько больших фотографий, содержание которых пока еще не ясно.

Обведя взглядом гостей, парторг продолжает:

— Пятьдесят лет тому назад мой отец пришел в Донбасс работать. Ему тогда было всего двенадцать лет. На шахте, которой управлял бельгиец, он впервые в своей жизни увидел шахтера. Такого вот, как на этой картине.

Картина «оживает»… Угрюмый длиннобородый, черный от угля мужик, блеснув глазами, повернулся в сторону и коротко сказал:

— Пойдем!

Маленький испуганный деревенский мальчишка с шахтерской лампочкой покорно следует за стариком по улице знаменитой Собачевки. Они проходят мимо слепых землянок, ютящихся по оврагу, где бегают грязные голоногие дети. Подошли к шахте. Перекрестившись, сели в бадью…

Мальчик забился в угол бадьи под проливным подземным дождем, а бадья, резко раскачиваясь из стороны в сторону, скользит в страшную темноту…

И пока летит вниз бадья, и пока шахтеры вместе с мальчиком по колено в воде бредут, согнувши спины, по штреку, голос парторга спокойно рассказывает:

— Так спускался мой отец четыре года подряд, работал в шахте от ранней зари до лунного света. И только потом ему посчастливилось стать на работе человеком. Вот она, эта счастливая человеческая работа!

В кадре возникает картина «Саночник». Она оживает… По лаве, в темноте, с шахтерской лампочкой, качающейся на груди, ползет на четвереньках шахтер, впряженный в салазки, доверху груженные углем… В плечи его врезались ремни лямок, раскрытый рот жадно ловит воздух, черные потоки пота стекают со лба…

И слышен спокойный голос парторга:

— Вот так, на четвереньках, как зверь, работал мой отец еще четыре года, чтобы получить право отдать свои силы кайлу и обушку. Тогда его стали считать настоящим шахтером, и тогда он встретил мою мать.

Взвизгивает гармошка. На деревянных нарах огромной казармы расположились грязные после работы шахтеры. На столе, в центре, огромная бутыль с водкой, много стаканов и одна тускло горящая шахтерская лампочка. Под залихватскую музыку гармошки отплясывают здоровые откатчицы с литыми, чугунными плечами, и их кавалеры — молодые шахтеры. Группа крестьянских девушек поет голосистые шахтерские «страданья».

За столом одиноко сидят молодые. Он — в праздничном картузе и синей косоворотке, она — в белом шерстяном платке и ситцевой блузке. Сидят они неподвижно, как на фотографии…

И действительно, когда аппарат отъезжает, эта фотография открывается перед глазами зрителей. Указывая на нее рукой, парторг говорит:

— Веселая свадьба длилась одну только ночку, до утра, а потом прошло еще девять длинных лет без единого радостного дня… Нищета, болезни, война, голод… И вдруг в беспросветной ночи вспыхнула заря революции… Прогремел выстрел «Авроры», родилась Советская власть!

Военная фотография 1918 года. На фоне бронепоезда стоит группа вооруженных шахтеров, а в центре их командарм — луганский слесарь Климент Ефремович Ворошилов. Рядом с Ворошиловым мы узнаем и Степана Павловича Недолю. Пронзительный паровозный гудок оживляет фотографию. Аппарат отъезжает, обнаруживая на перроне донбасской железнодорожной станции провинциального фотографа с треногой и черным ящиком и невдалеке от него группу женщин с детьми. Это жены, матери отъезжающих на фронт шахтеров. Среди них с детьми мал мала меньше стоит еще молодая Евдокия Прохоровна.

Бронепоезд медленно проходит мимо женщин, и из открытой двери вагона командарм Ворошилов говорит оставшимся на перроне:

— Мы вернемся с победой!

И когда бронепоезд уходит, открывается пейзаж разрушенного Донбасса времен гражданской войны.

Вместе с вдруг возникающей музыкой духового оркестра меняется и характер пейзажа. Празднично одетые женщины с букетами цветов уже не провожают, а встречают своих мужей — шахтеров, бойцов трудового фронта. Только что вышедшие из шахты, черные от угольной пыли, они улыбаются народу, проходя с отбойными молотками на плечах, как когда-то шли на фронт с винтовками. Гремит оркестр, идут шахтеры, молодые и старые, и среди них наш юбиляр Степан Павлович Недоля. Над головами шахтеров проплывают лозунги и приветствия первым героям стахановского движения в Донбассе.

Героев забрасывают цветами… Дождь цветов закрывает экран.

Кремль. Вокруг Сталина и членов Политбюро сидят знатные шахтеры нашей страны. Люди пытаются сидеть неподвижно перед фотоаппаратом, но их взволнованные взгляды невольно обращены в сторону вождя народов, разговаривающего со Степаном Павловичем Недолей.

С т а л и н. Так вы говорите, товарищ Недоля, что вам сорок восемь лет?

Н е д о л я. Сорок восемь, товарищ Сталин… в июле стукнет.

Х р у щ е в. И из них, товарищ Сталин, тридцать семь лет на шахтах Донбасса!

Н е д о л я. Точно, Никита Сергеевич… три дюжины лет.

С т а л и н. Такие годы надо считать уважительно, не на дюжины, а по одному, — почетные это годы! Чего же бы вам сейчас хотелось, товарищ Недоля?

Н е д о л я. У меня теперь все есть, товарищ Сталин, и пожелать нечего!

С т а л и н. А вот это не совсем хорошо. Разве могут жить люди без желаний?

Х р у щ е в. Есть у него, товарищ Сталин, одно желание, да вот умалчивает.

Н е д о л я. Какое?

Х р у щ е в (напоминая). А про «полтинник» забыл?

Н е д о л я. Ну это так, Никита Сергеевич… к слову пришлось, не стоит и вспоминать.

С т а л и н. А все-таки?

Н е д о л я. Есть, конечно, у меня желание, товарищ Сталин, и даже большое, да только… никто помочь не сумеет.

С т а л и н. А все-таки? Чего именно вы хотите?

Н е д о л я. Дожить я хочу, товарищ Сталин, как у нас шахтеры говорят, до «золотого полтинника».