Я изучаю себя перед зеркалом, висящим возле часов, и оцениваю ущерб. Господи, я ходячий кошмар модницы! Упругие медные локоны выбились из моей когда-то уложенной прически, лиф платья и корсет изорваны, видна испачканная кровью кожа. Выходец порезал меня достаточно глубоко, так что придется накладывать швы.

Я смотрю на часы, висящие на противоположной стене, и тихо ругаюсь. Бал почти подошел к концу, и у меня нет времени заниматься ранами – уверена, к этому времени уже все заметили мое отсутствие. Все, что мне остается, – это привести в порядок волосы и одежду. И возможно, перед возвращением в бальную залу отпороть одну широкую ленту от подола платья, чтобы обвязать ею разорванный лиф.

Со вздохом я переступаю через тело мертвого фейри и направляюсь к двери. Никто не заметит, если я оставлю его здесь – в течение часа фейри полностью распадаются. Даже если кто-то раньше времени обнаружит спящего лорда Хепберна, они все равно ничего не увидят.

Я киваю спящему хозяину.

– Приношу свои извинения, милорд. Я бы прибралась, но другие дела требуют моего присутствия.

Когда я возвращаюсь в бальную залу, последний вальс уже начался. Кэтрин стоит одна у высоких напольных часов, возле камина, золотистые волосы блестят в свете лампы, парящей прямо над ее головой. Она переступает с ноги на ногу, наблюдая за дверью, словно ей очень хочется оказаться в другом месте.

Оркестр начинает играть, и оставшиеся пары танцуют. Я прокладываю себе путь к стене бальной залы, обходя столик с напитками. Уровни напитка в автоматах для пунша показывают, что они все пусты.

Мурлыча мелодию вальса, я останавливаюсь рядом с Кэтрин, кутаясь в шаль, чтобы скрыть кровь, которая вполне может просочиться сквозь повязку из ленты, которой я затянула лиф.

– Мигрень прошла, – говорю я.

Кэтрин, возвращая мою сумочку, испытывает явное облегчение.

– Слава богу, ты здесь. Гости осведомлялись о тебе, и матушка досаждала предложениями уйти. Не знаю, сколько бы еще мне удалось их сдерживать.

– Ты золото. Я ценю твои попытки сохранить мою репутацию. – Я киваю в сторону пар. – Почему ты не танцуешь?

– Ты же знаешь, моя матушка считает вальс неприличным.

Я наблюдаю за танцующими. Они кружатся по зале, соприкасаясь телами. Близко, интимно. Таким и должен быть танец.

– Твоя матушка и в ножке кресла увидит неприличное, – говорю я.

Кэтрин роняет смешок, совершенно не подобающий леди, что в данном случае мне особенно нравится.

– Айлиэн!

– Что? Я думала, вальс уже довольно много лет как принят обществом.

– Ах, скажи это ей, – отвечает Кэтрин с иронией. – Я с удовольствием послушаю, как матушка читает об этом лекции кому-нибудь другому.

– А где глубокоуважаемая леди? – Я оглядываю бальную залу. – Использует возможность приблизиться к оставшимся джентльменам «в твою пользу»?

– Боюсь, меня уже всем представили. – Кэтрин кивает куда-то мне за плечо. – А она смотрит на тебя.

Я оборачиваюсь. Леди Кэссилис стоит в компании друзей, других матрон Эдинбурга, чьи дочери еще не замужем. Они, несомненно, обсуждают свои планы по заманиванию бедных, глупых мужчин Эдинбурга, но, кажется, виконтесса их не слушает.

Господи! Она хмурится так, что могла бы отпугнуть и выходца. Я смотрю на кривой бант, которым завязала лиф платья, прикрывая рану. Возможно, я выгляжу хуже, чем думала. Вероятно, леди Кэссилис снова и снова задается вопросом, почему она позволила Кэтрин уговорить ее отвечать за меня на официальных мероприятиях.

Очаровательно улыбаясь, я машу ей. Если бы я в нее плюнула, она выглядела бы менее потрясенной.

– Думаю, она злится на меня.

Я улыбаюсь Кэтрин.

– Ты пропустила пять танцев! Конечно, она злится на тебя. Надеюсь, твоя мигрень этого стоила.

– Так и есть, – отвечаю я.

Кэтрин рассматривает мои волосы, лицо, изучает нелепо повязанную ленту на лифе.

– Прости за прямоту, но выглядишь ты ужасно.

Я беззаботно машу рукой. Парикмахерское искусство в число моих талантов не входит. Как, по-видимому, и завязывание лент в попытке спрятать свои раны.

– Какие ужасные слова! – говорю я. – А что, если я только что избежала затруднительной ситуации?

Кэтрин вновь оглядывает меня с головы до ног.

– С большим трудом, полагаю.

– Твоя вера в меня окрыляет.

Я осматриваюсь. Никто не обращает на нас внимания. Некоторые пары собираются выходить из залы, решив, что вечер окончен.

– Смотри, больше никто не заметил, что я выгляжу как-то не так.

– Они просто осоловели от пунша. Кто-то, должно быть, разбавил его большим количеством спирта.

Так вот почему автоматы для пунша были пусты!

– Не могу поверить, что пропустила это, – говорю я. – Как досадно!

– Не меняй тему. Расскажи, что произошло.

– Ладно, хорошо. Это был фейри. – Я решаю поделиться долей правды, просто чтобы увидеть ее реакцию. – Один из самых мерзких. Вроде тех чудовищ под кроватью, которых ты боялась в детстве.

– Хорошо, – сухо отвечает Кэтрин, – можешь не рассказывать. Но на ленч я требую дополнительные сандвичи в качестве компенсации за то, что половину вечера провела без тебя. Ты оставила меня одну.

– Договорились.

После несколько затянувшегося прощания леди Кэссилис с друзьями она, Кэтрин и я садимся в летательный аппарат, который должен за час перенести нас домой из поместья Хепбернов, находящегося за городом. Кэтрин пытается вести непринужденную беседу, но в конечном счете сдается. Леди Кэссилис всю поездку хмуро смотрит в окно. Тишину нарушают гул мотора и хлопанье крыльев экипажа, пока мы летим сквозь плотные облака.

Когда мы приземляемся на площади Шарлотты, в экипаже все еще царит тишина. Водитель леди Кэссилис спрыгивает на землю, помогает мне спуститься и закрывает за мной дверцу. Леди Кэссилис слегка приоткрывает окно и кивает мне с молчаливым неодобрением. Очевидно, она не простила меня.

Я киваю в ответ и – как мелочное создание – улыбаюсь только Кэтрин.

– Доброй ночи, Кэтрин.

– Увидимся во время ленча, – отвечает Кэтрин. – Хороших снов.

Леди Кэссилис фыркает и захлопывает окно.

Водитель и я выходим на дорожку, ведущую к моему дому. Высокое белое здание в неоклассическом стиле, шестое из самых больших резиденций в нашем квартале. Девять окон украшают его фасад – что служит моему отцу поводом для немалой гордости, несмотря на то, как чертовски высок налог на окна в этом округе, – с каменными колоннами, обрамляющими шестерку верхних окон. Внутри темно, разве что из-под занавесок в вестибюле пробивается серебристый свет.

Холодный ветер подхватывает и треплет мои волосы. Я вздрагиваю и кутаюсь в накидку. Водитель провожает меня до двери.

Я дергаю за ручку, чтобы убедиться, что звонить слугам не нужно. Не заперто.

– Благодарю вас, – говорю я. – Можете дальше меня не провожать.

Кланяясь, он отвечает:

– Доброй ночи, миледи, – и возвращается.

Мотор запускается с пронзительным свистком и пыхтением, а крылья по краям машины трижды хлопают. Скрипя, она поднимается над вымощенной булыжником улицей. Горячий ветер ударяет в меня, когда экипаж медленно поднимается в воздух, исчезая в густых тучах.

Я вхожу в вестибюль. Из подвала слышится громогласный смех – кухонный персонал, должно быть, отдыхает после трудового дня. Поскольку мой отец редко бывает дома, все остальные помещения пустуют.

На задней стене горит небольшой фонарь, отбрасывающий в холл густые темные тени. Я щелкаю выключателем, убирая свет, и мимо портретов предков поднимаюсь к себе в комнату. Наш семейный портрет раньше располагался в верхней части лестницы, но после смерти матушки отец спрятал его в одной из комнат. Крюк, на котором он висел, все еще там и четко выделяется на фоне светлых обоев.

Оказавшись наконец в своей комнате, я тяну рычаг у двери, запуская механизм освещения. Под потолком включаются и мурлычут механизмы. Светильники, свисающие с балок на потолке, мерцают, затем становятся ярче.