Климов избил вольного нормировщика и вынужден был уехать. Его место занял Мирошниченко, веселый пожилой украинец, который все время сидел в управлении, а участком руководили горные мастера, полагавшиеся, в свою очередь, на бригадиров.

Однажды к нам явился невысокий худощавый человек, как мы поняли, большой начальник. В руке он держал чудо двадцатого века — никелированную блестящую карбидку. Желтые, американского производства брезентовка и брюки начальника были оснащены бесчисленными карманами на молниях, на голове — кожаная шапка. Тонкие, энергичные черты узкого лица, светлые волосы и холодные проницательные глаза явно свидетельствовали о его балтийском происхождении.

Виктор Андреевич Брауне, наш новый главный инженер, отсидевший когда-то пять лет за аварию на шахте, был направлен на «Днепровский» наводить порядок после Грека. Он не поздоровался, а сразу подошел к висящему на стене разрезу и засыпал меня дотошными вопросами. Потом покинул контору и пешком поднялся в карьер по бремсбергу (вагонетка не ходила). Мы подивились мощи его легких: он не шагал, а мчался вверх по крутому склону, ни разу не передохнув. Вернулся из штольни Панченко.

— Вот так финн! — сказал он. — Сутками по забоям как козел бегает. Не знаю, когда спит. Маша, жена его, главный обогатитель, та, наоборот, из управления не выходит… Финн скоро всю работу у нас перевернет, толковый, память дьявольская… Знаете, мне в кадрах сказали, что он вовсе не Виктор Андреевич, а Вильгельм Адольфович! Как война началась, струхнул, видно, и перекрестился с немецкого на русский…

И в самом деле, Брауне быстро реорганизовал прииск. Работа пошла строго по графику, за изменения против проекта наказывали, все боялись неутомимого финна, который вопреки общему мнению оказался латышом. На разводе, выходя за ворота лагеря, мы часто видели, как главный инженер вылезал из шахты или возвращался с фабрики. Свои строгие требования он предъявлял исключительно вольному горнадзору, зеков же считал безответными и не ругал их никогда.

На участке для бригады Бойко наладили механизмы проходки, Бергер продолжал ссыпать в металлокассу поток касситерита, прислали новую бригаду— на сортировку. Это было длинное дощатое помещение в конце штольни, с транспортерной лентой, на которой вручную сортировали руду из выработок перед спуском в бункер, откуда ее увозил самосвал. Здесь работали ребята Дегалюка, в основном прибалтийцы, узбеки и один китаец Ван Ли, или просто Ваня. Китаец трудился особенно старательно — ему оставалось несколько месяцев сроку. Горный мастер Смирнов принял сортировку и пропадал там. Панченко это не нравилось, он предупредил Дегалюка, что будет беда, но тот его словам не придал значения.

А беда не заставила себя долго ждать. Утром, придя на работу, узнали потрясающую новость: Ван Ли, работавший ночью, покончил с собой! Способ самоубийства, который он выбрал, привел даже нас, видавших за проволокой всякое, в ужас: засунул голову между транспортерной лентой и ведущим барабаном. Голова его была сплюснута и размозжена страшной силой мотора. Сомневаться в добровольности смерти не приходилось: на конце ленты стояли еще трое зеков, да и попасть в барабан случайно нельзя было из-за ограждения. Перед смертью китаец разговаривал со своими товарищами, причина ясна…

— Что, Дегалюк, предупреждал тебя?! — горячился в конторе Панченко, следя через окно за самосвалом, увозившим труп несчастного Ван Ли. — Говорил, что до этого пацана доберется Смирнов? Недаром он сидел, сволочь, по сто пятьдесят четвертой!

Появился венгр Ферри, звеньевой сортировщиков, он ночью работал за Дегалюка.

— Гаврилов приехал, никого из ночной без допроса не отпускает… Смирнов исчез.

Ферри был родом из Трансильвании, говорил по-русски с трудом. Мне по-румынски он рассказал, как Смирнов в последние дни приставал к китайцу, не давал проходу, все пытался изнасиловать. Ферри послал Вана истопником в будку возле сортировки, а тот, с перепугу, очевидно, не так понял звеньевого, хотевшего оградить его от горного мастера, и решился на ужасный шаг. Я все перевел.

Дегалюк начал ругаться, но тут вошел Гаврилов. Мы встали.

— Что за базар? — заорал он. — Где Смирнов? Ушел? Судить буду, а тебя, Дегалюк, в штрафную — куда смотрел?!

— Гражданин начальник, я в дневную хожу…

— Ты бригадир или нет? За своих отвечаешь, понятно? Посмотрю, может быть, тебя тоже отдам под суд, как Магадан скажет. А этот ваш бардак разгоню! Зажрались, чифир пьете, я тебя знаю, Бойко! Марш в штольню все, нечего торчать в конторе!

Он измерил Панченко уничтожающим взглядом, собрался было еще что-то сказать, но бывший командир посмотрел на кума так спокойно, что тот лишь повторил:

— Кому я говорю — марш!

Мы молча вышли.

Случай с китайцем имел самые неприятные последствия. Смирнов больше на участке не появлялся, судить его не стали, а перевели на другой прииск. Нас же спустя неделю перебросили в долину, на шурфы.

За первым полигоном, недалеко от фабрики, нашли очень богатые оловом «пески», но залегали они на глубине в четырнадцать метров. Нужно было рыхлить пустую породу и убирать ее потом экскаватором и бульдозерами, а для этого в шахматном порядке пробивать множество глубоких шурфов и укладывать на их дне в минные камеры по три ящика аммонала. Однако это все было пока в проекте, на прекрасном чертеже в кабинете Браунса, в действительности же на предусмотренном месте лежал двухметровый снег.

Несколько дней мы отбрасывали его, расчищая место для разбивки шурфов, и потом, получив ломы и лопаты, начали шурфовать. В страшный мороз били ломами по мерзлому грунту. Труднее всего было долбить сначала, пока не углублялись до пояса — в шурфе, по крайней мере, не дул ветер. Работать в бушлате очень неудобно, но остановиться хоть на минуту нельзя — железный лом мгновенно сковывал руки, несмотря на толстые ватные рукавицы. Люди быстро теряли силы. Наткнувшись на большой валун — а такое случалось довольно часто, — начинали разбивать его или окапывать, отчего невыносимо болела поясница. Пройдя в глубину три метра, устанавливали воротки и поднимали грунт ведрами. Те, кто работал наверху, коченели от ледяного ветра.

Через полмесяца меня перевели во вспомогательную бригаду. Мы не шурфовали, а таскали доски, бревна и всякую технику. Наш бригадир, долговязый Крюков, немилосердно гонял нас и часто бил по спинам палкой: «Тащите, суки!» Плохо было с питанием, опять появился отвратительный гаолян. Много рабочих ходило с обмороженным, покрытым волдырями и ранами лицом. Началась повальная цинга. А мороз все усиливался, и ветер дул дьявольский, ведь мы находились высоко в горах!

Нашу бригаду гоняли с места на место, в некоторые дни мы успевали поработать и на переноске грузов, и в шахте, и на шурфах. Произвели наконец массовый взрыв, но часть минных камер не взорвалась, и пришлось дошурфовывать. Рабочие иногда натыкались на отказы — невзорванные ящики со взрывчаткой, но людям везло — в воздух никто не полетел.

В некоторых шурфах нарезали боковые рассечки. Там особенно трудно было бурить шпуры. Неловкий Фишер, который временно работал в нашей бригаде и был со мной в паре, демонстрировал рекорды выносливости: бил кувалдой по двести раз подряд, тогда как молотобоец-профессионал уставал после шестидесяти — восьмидесяти ударов! Но один раз его кувалда прошла мимо бура и задела мое запястье — благодаря бушлату и ватной рукавице кость не сломалась, но вся рука сразу опухла и потом болела целый год.

После взрыва из шурфов убирали породу. Трудно обессилевшему человеку грузить в бадью лопатой крупные камни. А бригадир, как только видел, что работа замедляется, жестоко избивал виновного. (Сам Крюков не голодал, он был туберкулезником и получал усиленное питание.) Но страшнее всего был ужасный холод, согреться удавалось только в постели. У нас еще секция была теплая, в других же бараках гулял ветер, а в большой палатке, куда поселили прибывших последними, на брезенте висел иней — бочка-печка годилась только для сушки портянок и рукавиц, и людей часто отправляли в больницу с воспалением легких. Однако и мы не выдержали: нашу бригаду комиссовали и некоторых направили в ОП.