Над карьером стоит солдат в тулупе — не успели там вышку поставить, да и не всегда работы идут в одном месте, пост приходится переносить. Вдруг ЧП: сильным ветром сбросило стрелка, который в тулупе, как под парусом, полетел в карьер! Солдат не расшибся, но когда полет его повторился, пост сняли и нашу работу на поверхности прекратили. Три дня не выходили на развод: пурга сильнее охраны, опрокидывает вышки, рвет телефонные провода, доводит видимость до минимума, заваливает дома в поселке и глухой забор из досок, недавно построенный на склоне сопки за изолятором. Это первый на моей памяти случай, когда работу актировали из-за непогоды.

Утром весь лагерь выгнали откапывать забор. От него осталось на поверхности сантиметров сорок, можно перешагнуть и бежать.

Мучились так до обеда, а когда вычистили, проклятая пурга за несколько минут снова все занесла. У забора ставят стрелка, пускай караулит, пока не перестанет мести!

После обеда — экспедиция вверх по долине за стлаником для кухни и бараков. Дорога в лес, где заготавливают дрова, занесена. Мы доходим до восьмого прибора, минуем аммональный склад и подымаемся по сугробам на сопку, ломаем руками вырытый из-под снега стланик — топоры нам не доверяют! Возвращаемся окоченевшими, а вечером в санчасти полно обмороженных.

У нас в секции вокруг печки висят портянки и рукавицы, воздух тяжел от пара и острого запаха пота. В углу сидит Бергер с гостем и поет. У бригадира прекрасный голос, он знает множество песен — всю блатную лирику двадцатых годов и морской репертуар. Но никак не научится играть на гитаре и завидует всем, кто хотя бы немного умеет бренчать.

Меня интересует этот красивый, волевой и по существу очень мягкий человек, старающийся изображать из себя злобного, не терпящего возражений блатного. Собственно, оно так и положено бригадиру, но я никак не возьму в толк, кто он такой вообще? Много о себе фантазирует. То он воспитанник флота, то летчик, то десантник, то бывший вор. Во время войны был в Румынии, по всей вероятности, офицером, язык немного знает. Очень подробно рассказывает, как убил своего следователя, который над ним издевался — наверняка враки, эту историю он взял у своего помощника Петра Верченко, смуглого хмурого парня, который благоговейно слушается своего бригадира. На генеральной поверке, где тщательно проверяют статью и срок, Бергер уходит в санчасть или еще куда-нибудь подальше от народа, ибо по статье сразу можно понять, что он никого не убивал, а сидит просто как военнопленный, изменник[122]. Однако в его рассказах чувствуется большой жизненный опыт, он неплохо знает и морское, и летное дело, а однажды я с удивлением увидел отличный чертеж, который он сделал по просьбе механика. Горное дело Бергер усвоил поразительно быстро.

Рядом с ним на нижних нарах вагонки сидит его гость и друг Леша Седых, один из немногих настоящих урок в нашем лагере. При ограблении магазина Седых застрелил подоспевшего милиционера и был очень обижен, когда попал за террор к пятьдесят восьмой — «контрикам». Внешне решительно ничто не выдает в нем «вора в законе». Но он неоднократно доказывал поступками принадлежность к этой категории блатных: наотрез отказывался носить стройматериалы для вышек («Гражданин начальник, завтра, может быть, побежит мой товарищ, а я должен строить вышку, с которой будут по нем стрелять?»), за что часто сидел в карцере. Работал Леша на электростанции, что было вполне допустимо по его понятиям, ибо никому не могло повредить.

Седых — мужчина средних лет, толстоватый, с добродушным открытым лицом. Наколок у него нет и разговаривает обычным языком, блатным пользуется, только когда рассказывает в лицах какое-нибудь приключение из своей жизни — он много шатался по тюрьмам. Поет он не хуже Бергера, к тому же хороший гитарист. Песни, которые я слышал в его исполнении, далеко затмевали все нарочито блатные шансоны, столь модные в шестидесятых годах.

Перебрав несколько раз струны, он начинает приятным тенором:

За дверью, в тамбуре, где стоит большая параша (после побега Батюты бараки ночью закрываются на висячие замки) и где ребята курят — курить в секции привилегия бригадиров, — раздаются крики, шум, возня. Кто-то из слушателей, сидящий у двери, кричит:

— Тише, Леша поет! Но возня усиливается.

поет Леша, и в этот миг группа воюющих вваливается в секцию.

В гуще кричащих, дерущихся людей, как скала среди волн, невысокая плотная фигура, лицо в крови. Оттолкнув нескольких, этот человек хватает у печки большой обломок стланика и хочет наброситься на обидчиков. Узнаю Омара, старого басмача. Его останавливает Седых, они что-то быстро говорят по-узбекски. Потом Леша поворачивается к Бергеру, который уже встал и угрожающе смотрит на старика:

— Оставь его, Борис, он говорит, что зря напали на него, он искал земляка. Иди, аксакал! — обращается Леша к старику, и тот выходит.

— Что делать с ним, все время дерется! — ворчит бригадир. — Лезет один на целую бригаду, скольких уже покалечил… В Оротукане грека одного убил кочергой, тот, правда, был сексотом… но с такими повадками бабаю свободы никогда не видать!

— Ну и шут с ним! Давай лучше заварим, Борька! Когда-нибудь его убьют… Оставить гитару? Поди, Федя тебя научит?

— Да бесполезно, нервный я после ранения, нету терпения учиться…

Изредка людей освобождают, но как раз по этому поводу возникает тревога. В кино или романах всё выглядит очень трогательно: начальник лагеря, выдавая бывшему преступнику документы, пожимает ему крепко руку и говорит отеческим тоном: «Мы выпускаем тебя на свободу, стань на путь истины, всего доброго!» Перевоспитанный злодей, шпион, убийца, казнокрад в новехоньком костюме, с чемоданчиком в руке выходит за ворота лагеря. После недолгого мытарства и недоверия со стороны новых товарищей по работе герой становится стахановцем, санитаром или сексотом, а когда встречает бывших друзей, пытающихся втянуть его в старую преступную жизнь, он им с отвращением заявляет, что «завязал окончательно», «мне хорошо за станком (в бригаде, колхозе, поликлинике), никогда к вам не вернусь, «там» я многое понял!».

В действительности все происходит не так, тем более в Берлаге. Во-первых, освобождали отнюдь не сразу после окончания срока, а ждали приказа из прокуратуры или прямо из Москвы, а там не торопились. Во-вторых, никто никому руку не пожимал, а счастливцу протягивали бумажку для расписки в том, что в случае, если он разгласит что-либо о лагерной жизни, его будут судить. Начальник спецчасти коротко пояснял: «Распишись, если разболтаешь, получишь четвертака!»

А насчет чемодана — перед выходом из лагеря всех особенно тщательно обыскивали и, если находили больше, чем одну смену белья, без разговоров отбирали. Откуда могла быть у зека одежда нелагерного образца, если ему никаких денег не платили, разве что кто-нибудь с воли помогал посылками! Придурки ухитрялись иногда кое-что спрятать за зоной у вольных, но часто и они покидали лагерь с пустыми руками: их тут же, прямо у вахты сажали на машину.

Относительно же «документов»… В райцентре спецкомендатура выдавала удостоверение, неофициально именуемое «волчьим билетом». Носитель его был обязан каждые две недели отмечаться у коменданта и без его разрешения не имел права передвигаться даже в пределах района. О выезде же на материк не могло быть и речи. На работу комендатура посылала принудительным порядком. Освобожденный имел только право создать семью.