Начался третий курс. Онуфрий сидел уже рядом с Зиной. Летом они ездили к ее родителям, которые жили в нескольких десятках километров от города. Им очень понравился скромный, воспитанный парень, который к тому же знал толк в хозяйстве, и молодые люди обвенчались в церкви по всем правилам. Побывали они и в Заблотове, передали подарки от ее родителей, посмотрели Львов — Зина в нем еще ни разу не была.

У них на курсе появился новый преподаватель: профессору Кучинскому было далеко за семьдесят, но умом он был молод и прекрасно умел расположить к себе студентов. Крупный специалист по английскому языку, член бесчисленных научных обществ, он жил только своими лекциями, не считался со временем, приглашал своих питомцев к себе домой, угощал всем, что там находилось, и главное, разрешал пользоваться огромной библиотекой. Он давно работал над сборником английских пословиц и включил в это дело добровольцев своего курса. Чуть не ежедневно сидели у него шесть — восемь студентов, в том числе и Павлюсь, который взял на себя роль старосты кружка и почти жил у старика. Иногда их собиралось человек пятнадцать, профессор рассказывал о своей студенческой жизни в Гейдельберге, Вене и Кембридже. Павлюсь и тут пытался вести антисоветскую агитацию. Его слушали, в чем-то соглашались, но завербовать кого-нибудь в подпольную группу он не рискнул — опасался профессора. Тот не любил политику и обрезал его сразу, как только возникал подозрительный разговор. Перун в таких случаях твердил:

— Мне нечем быть недовольным. Пропаганда атеизма меня уже не трогает, это как искушение, которое надо в себе перебороть…

Они теперь жили с Зиной на квартире. Она сумела одеть мужа. Помогали ее родители, которые много трудились в колхозе и имели еще старые запасы. Зина старалась, не задевая гордости Онуфрия, купить ему все, чего недоставало, и как следует накормить. Они жили душа в душу, и радости не было конца, когда она сказала, что у них будет ребенок. Старый Перун к тому времени поднялся на ноги и стал в колхозе счетоводом — презренная грамота все же пригодилась на склоне лет. Жизнь улыбалась, Онуфрий еще раз убедился в том, что прямой путь: трудолюбие, честность и вера в бога — самый лучший… Он и Зина преуспевали в учении — да, зря люди ругали этих большевиков!

— Как это случилось? Обыкновенно. С политэкономии вызвали меня в деканат. Там сидели трое в военной форме, я на них не обратил внимания, к нам часто приходили ребята прямо из армии. Пригласили зайти в кабинет декана — вместо декана сидел капитан, спросил мои личные данные и прочитал ордер на арест. Меня провели в тюрьму, вечером на допросе предъявили обвинение — измена родине, групповая агитация и создание тайной националистической организации… Арестовали всех, кто ходил к Кучинскому. Мариновали нас месяцев пять, все тянули, тянули. Из меня они ничего не вытянули, я говорил им правду, но потом начал опасаться и даже фамилии знакомых перестал называть. С месяц сидел в карцере, не раз избивали, но что я мог говорить? Самое ужасное было, когда узнал, что Зина тоже в тюрьме… Они выпытывали у нас показания против Кучинского. И вот однажды следователь сказал: «Старый фашист вчера богу душу отдал — перехитрил нас».

Когда следствие кончилось, ребят посадили вместе, шестерых из кружка. А продал нас, как вы думаете, кто? Павлюсь! Он работал на них, его даже не арестовали. Били всех, кое-кто и подписал, но только на себя — судили же как группу, девушкам дали десять и пять, нам — полную катушку. В последний раз я видел Зину во дворе тюрьмы, через проволоку, их тоже вывели на этап. Надзиратели скотски глумились над нами: для обыска раздели догола и поставили в ряд, лицом к девчатам. Один идиот из охраны заорал: «Полюбуйтесь, дивчины, чего есть ценного у ваших мужичков! Больше вам такого не видать! Через двадцать пять лет их вы не узнаете, если случайно не подохнут в Сибири!»

Я страшно боялся за Зину — ведь ей предстояло рожать! Но когда сажали нас в вагоны, услыхал издали голос Лены: «Зина здорова, у нее был выкидыш!» Я рванулся в ту сторону, но меня ударили прикладом. На пересылке в Магадане встретил девушку из Одессы, она была вместе с моей женой в Караганде, Зина там работала санитаркой. Я, конечно, туда писал, но ответа не дождался…

В бухту Ванино они приехали осенью. Жили на пересылке отдельно от уголовников, ходили на работу, но и свободное время было. Онуфрий считался у западников старшим, его слушали, убедившись, что молодой, вежливый студент решает все споры честно и бескорыстно. Потом прибыло много бандеровцев, которых взяли прямо с оружием в лесу, и под их влиянием многие открыто перешли к националистам. Двух провокаторов задушили. Начальство посадило в изолятор всех подозреваемых, но это не помогло выявить убийц. Здесь не трудно было убедить людей в том, что «москали» их обидели и незаслуженно оскорбили.

Онуфрий не падал духом — бог поможет! — но зимой и он призадумался. Наверно, неправильной была его позиция, если, ничего преступного не сделав за всю свою жизнь, он очутился здесь, среди настоящих нарушителей закона, да еще с максимальным сроком! Больше двадцати лет неволи впереди… Да, в таком случае было бы разумней бороться с властями, бог ему давал свободу выбора, а он не догадался! Теперь он направил ум свой и авторитет на службу националистам, и, хотя по-прежнему работал по совести, чувство ненависти к тем, кто осудил несправедливо и отнял у него жену, больше никогда его не покидало.

Времени он, однако, не терял. На пересылке была группа японцев — Перун начал осторожно и деликатно искать дружбу с этими спокойными, чистоплотными людьми, которые держались особняком, работали хорошо, куда бы их ни поставили, никогда не вмешивались в лагерные дрязги и споры. Почему-то их поместили в зоне уголовников, и получился неимоверный скандал: старика Ике Кубо, хромого рыбопромышленника, многие годы хозяйничавшего на Курилах, однажды в бане «прижали» несколько человек — хотели отнять теплые кальсоны у «макаки» и грозили зарезать. А старик, несмотря на негнущуюся ногу, сломал вдруг одному руку, выбил второму челюсть, но за остальными из-за хромоты уже не поспел. Когда после этого показательного побоища опер вызвал старика, он заявил, что впредь японцы убьют любого обидчика, коль скоро власти не в состоянии их защитить. На следующий день японцев перевели в берлаговскую пересылку.

Первые дни они относились к Перуну скептично и с опаской, когда он заговаривал с ними на английском или немецком языке (один из этих языков знали почти все японцы — в основном бывшие офицеры). Они, понятно, сперва думали, что им подослали шпиона, однако подозрение, и довольно неприкрытое, не отпугнуло любознательного Онуфрия, который видел неповторимый шанс обогатить свое познание языков. Он помогал старому Ике Кубо на работе, приносил японцам табак, находился с ними рядом, не затевая разговора часами, пока они сами не изъявляли желания, и со временем лед растаял! Когда же, больше для того, чтобы убедить его в бесполезности затеи, ему дали первые уроки и ученик обнаружил неожиданные успехи, сам Икс Кубо взялся за обучение. Весною Онуфрий не только свободно разговаривал по-японски, но и начал усваивать сложную письменность, к восторгу своих земляков, высоко ценивших его ученость и справедливость — он как Соломон без конца разрешал их маленькие и большие споры.

В этапе, который прибыл весной, Перун встретил первого знакомого. Высокий худой человек в помятом, но еще приличном костюме, разговаривал с евреем-поваром возле одного из бараков. У высокого были зоркие глаза — он бросил собеседника и подбежал к Онуфрию:

— Пан Перун, прошу вас, какая неожиданность! — Он чисто говорил по-польски, и Перун его узнал:

— Пан Перл! — Но как это вы… как Володя?

— Володя в Румынии, успел удрать… А я попал ни за что ни про что!.. Вы удивляетесь, почему я тут? Думаете, какой из меня бандеровец? А разве одни бандеровцы попадают в тюрьму? Да, Володя сказал мне, что никакой у вас организации не было…