Теперь мы собрались продолжить курс английской литературы, который прервала моя болезнь. Перун так и не успел его закончить в университете, и я помогал ему насколько мог. Много лет потом я хранил блокнот друга, в котором были и мои «лекции»: все-таки порядочно тогда допустил ошибок, надеясь только на память! Но разве удивительно — в условиях лагеря, без единой печатной строки текста проштудировать такой материал! И страшно подумать, что случилось бы, найди у меня кто-нибудь при обыске блокнот с английскими записями! Его я обнаружил в ящике стола на обогатительной фабрике, где работал Онуфрий — он не успел захватить «лекции», когда ему прокричали: «С вещами — на вахту!»…

— Ну, теперь пишите (мы так и остались по-европейски на «вы»): Киплинг, Редьярд, родился в Индии, в 1865 году…

— Подождите, Петер, чуть не забыл! Вот что я еще сыграю! — Он таинственно заулыбался, осторожно развернул тряпку, которой прикрыл инструмент, снова взял скрипку. Робко, неуверенно заиграл…

Я чуть не рассмеялся невольно: сколько лет уже не слыхал эту избитую мелодию, которую в двадцатых годах у нас насвистывал каждый мальчишка! «О, донна Клара!», оказывается, долетела и до этого украинского парня — но почему она ему так понравилась? У Перуна были хороший слух и голос, он любил серьезную музыку, и я никогда не подумал бы, что он может восхищаться безвкусицей — его глаза сияли! Он кончил играть, положил скрипку на полку и посмотрел на меня с такой счастливой миной, будто ожидал благодарности за особенное удовольствие, которое он мне доставил. Я насторожился — он был очень чувствителен: переборов желание выпалить то, что просилось на язык, деликатно осведомился:

— Нравится вам?

— О, это моя любимая мелодия, никогда красивее ее не слыхал!

— А может быть (меня осенило!), она для вас связана с каким-нибудь воспоминанием?..

Ясные карие глаза его вдруг затуманились, увидели что-то очень далеко — он явно волновался:

— Еще бы, под это танго я впервые танцевал со своей будущей женой! Вы же знаете в Черновицах пригород Роша? Там жил мой однокурсник, он пригласил меня на день рождения сестры. Я с каких-то уроков пришел, гостей полно, в основном молодежь, из нашей группы — Зина с Леной. Помню, Зина крикнула: «Смотри, наш профессор!», но не дурачилась уже, я впервые видел ее серьезной… А как она выглядела! В чудесном золотистом платье, волосы наверх причесаны, и в них такая диадема — сказка!

Я с ней танцевал танго, вот это, «О, донна Клара!», и еще, и еще… Я был вне себя от удивления: второй год мы на одном курсе, а совсем ее не знал! Весь вечер провели вместе, после я провожал Зину домой, вы знаете, оттуда далеко до города. Шла еще Лена с одним студентом (его потом забрали, он служил в дивизии «Галичина» — не знаю, кто донес!), но мы их потеряли по дороге и остались одни. Дойдя до ее дома — она жила на квартире — повернули и бродили по улицам до рассвета, все рассказывали друг другу о себе… Нас останавливали патрули, у меня даже ощупывали карманы — время было как раз после убийства во Львове Костельника и за студентами очень следили… Потом мы еще много раз гуляли с Зиной по пустынным улицам… И как услышу «О, донна Клара!» — вы меня понимаете! — он раскрыл блокнот, вынул аккуратно заточенный карандаш: — Значит, Киплинг, Редьярд…

В городе объявили, что все евреи, бывшие румынские подданные, могут выехать в Румынию и дальше — в Палестину. Поднялся переполох, оказалось, что несмотря на концлагеря выжили очень многие из тех, кого касалось объявление. Оформление шло быстро, начали переправлять через границу, как вдруг власти спохватились — евреев отправили больше, чем их было до войны в городе и окрестностях, а запись все не кончалась. Они стояли в громадных очередях у ворот большой школы, где работала румынская комиссия. Началась строгая проверка, которая выявила, что уехали не только местные, но и евреи из Киева и даже Свердловска! Пришлось переменить в комиссии советских представителей.

Когда кончилось переселение, появилась другая забота у местных властей — ожидали теперь комиссию из ООН, а город был в самом плачевном состоянии, кругом грязь, и по ней шатались тысячи безработных, бездомных, голодных людей. Спасло простое решение: в один прекрасный день устроили облаву на голодранцев. Прямо с вокзала, базара, улиц их сажали на грузовики и вывозили, вывозили, пока всех не убрали. Среди представителей Объединенных Наций был еврей родом из Черновиц: вот уж кого местные начальники боялись! Он везде и всюду совал нос, но так и не обнаружил этих людей. А когда гости уехали, все пошло по-старому. Оборванцев, оказывается, увезли в лес, где со времени немцев остался старый концлагерь, дали им по триста граммов хлеба, баланду и держали за проволокой, пока не миновала опасность. Потом убрали с вышек посты, открыли ворота и с напутствием: «Убирайтесь куда хотите!» — выгнали. Сильно ругались голодранцы: в город им пришлось возвращаться пешком!

— Не знаю, что с вами делать, Перун, — сказала доктор Кауль, читавшая курс английской литературы, своему любимцу. — Ставите меня в неловкое положение. Почему не спросили сперва, допустима ли эта книга для заданной темы? Надо уметь видеть порочную идеологию!

— Я порочного ничего не заметил, книгой все увлекаются, случайно ее в частной библиотеке нашел, не одного же «Оливера Твиста» пережевывать! Я думал…

— Понимаю и вижу, что вы работали добросовестно, но какую вам поставить оценку? «Тарзан» защищает чуждую нам философию, пожалуй, даже враждебную марксизму — что джентльмен по происхождению остается джентльменом везде, даже в обществе обезьян! Это попахивает учением Ницше о господствующей расе и тому подобном… Негры в этой книге мало чем отличаются от их соседей по джунглям — горилл!..

Онуфрий стоял перед ней с несчастным лицом и вертел в руках тетрадь, аккуратно исписанную заметками о характере действующих лиц, вплоть до обезьян, лексикологических особенностях языка и прочих премудростях. В его глазах опытная пожилая преподавательница прочитала столько огорчения, что у нее не повернулся язык отказать ему в зачете.

— Так и быть, оставьте тетрадь у меня, завтра я вас спрошу на занятии. Проанализируете что-нибудь еще, любой другой роман.

Онуфрий вышел озадаченным — он начал замечать, что недостаточно хитер: другие занимались гораздо меньше и хуже знали предмет, но все равно сдавали; правда, его отметки всегда бывали лучшими, но у других оставалось много свободного времени, а оно так нужно было ему сейчас! Каждый день, который он проводил без Зины, казался ему потерянным; они, конечно, слушали лекции вместе, но это совсем не то, что гулять и разговаривать о своем. Онуфрий был от нее без ума. Однако отказать кому-то в помощи у него не хватало духу, и товарищи беззастенчиво эксплуатировали его.

В коридоре подошел Павлюсь.

— Ну как, сдал?

— Придется еще завтра отвечать, — сказал Онуфрий. — Снова весь вечер заниматься.

В последние дни они сблизились. Павлюсь снял в городе комнату и стал собирать у себя дома студентов, устраивал вечеринки — Зина любила повеселиться, и они к нему ходили танцевать. Сам Павлюсь был прекрасный танцор. И всегда хорошо одет, что особенно бросалось в глаза, ибо в то время большинство парней носило перелицованные мундиры, старые шинели и кирзовые сапоги.

— Поверьте, — сказал мне однажды Онуфрий, — пережил я войну, оккупацию, был в Германии, но как-то все это ко мне не пристало, таким я был наивным! Теперь, после трех лет лагеря, я иначе смотрю на вещи и все же иногда удивляюсь, насколько нечестными бывают люди! Однако своим принципам не собираюсь изменять. Как у японцев: если работать, то старательно и безупречно, независимо от того, на кого трудишься. Это всегда самый верный путь. Тут смеются, когда я снимаю фуражку, но это же элементарная вежливость! Я попал в тюрьму, в камере все дико ругались, я сперва не мог понять, что они имели в виду, зачем говорят о «кабине» и какое отношение имеет кабина к матери? Не смейтесь, мат в высшей степени ужасен!.. Да, кстати, «Тарзана» она мне все же зачла, только в журнале указала «Крошку Доррит», я ее потом по-русски прочитал.