В лагере проходимцы и вруны — явление обычное, все рассказчики, как правило, были офицерами, жили с французскими красавицами, если попадали в Германию — с немкой (конечно, тоже красавицей), и ее очень зажиточный отец (крупный крестьянин или мелкий фабрикант) предлагал нашему рассказчику (он тогда, разумеется, сорил деньгами) жениться на его дочери и остаться навсегда за границей и т. д. и т. д.

Но тут я ни на миг не усомнился в том, что старик говорил правду — как выяснилось после, так оно и было. Удивительная перемена произошла в его внешности. Он весь подобрался, поднял голову, в голосе его, по-прежнему тихом — кругом расхаживало много людей, — вдруг возникли металлические ноты, и я понял, что опущенная голова, нелепо намотанное на шею полотенце и вялые движения рук и ног — простая маскировка, а на самом деле была горсть энергии и воли в старом, сухом теле.

Говорил он еще вскользь, не проявляя к предмету своего личного отношения, об айнзацгруппе[78], ягдкоммандо, полицайбатальонах — словом, обо всех войсках, которые занимались «усмирением» населения на оккупированных территориях, подчеркивая, что он, вояка, никогда не имел дела с гражданской администрацией или — гримаса отвращения — с местной полицией. Я слыхал (правда, от менее осведомленных лиц) обо всех этих карателях и никак не мог взять в толк, что побудило их к массовым убийствам. Во время расстрелов они часто бывали пьяны, но годами подряд пьяными быть не могли и не могли не думать о последствиях, если они вообще о чем-то думали когда-нибудь. Разговор был не о немцах, тем внушили, что они имеют дело с полуживотными, к которым не применимы человеческие нормы (впрочем, они потом, войдя во вкус, убивали и своих), а о бывших советских гражданах, которые не имели счетов с властями, как, например, дети кулаков. Были тут, конечно, и трусость, и желание поменьше работать, и жажда власти, и тупое равнодушие; они, когда пришли оккупанты, бездумно поплыли по течению…

Здесь же передо мною был явный враг государства, который не скрывал своих убеждений и не старался доказывать порочность советской системы, как это часто делали другие, — он считал несостоятельность всего строя заранее доказанным, всем известным и неоспоримым фактом.

«Впрочем, такой взгляд на вещи, его откровенность неудивительны, — думал я, слушая монолог старика, — у него все равно четвертак — больше не дадут…»

— Хорошо, но пора идти, — сказал он вдруг. — Что ж… скоро обо мне услышите!

Смысл последней фразы я, пожалуй, давно бы забыл, не случись впоследствии такого, что заставило само лагерное начальство напоминать нам постоянно о высоком старике в синей спецовке, мешком висевшей на худых плечах.

— Привезли новый теодолит, — сообщил мне на другой день мой начальник, участковый маркшейдер, когда мы вышли после обеда на работу, — пойди в маркбюро и забери, а то, чего доброго, на другой участок утащат.

Я медленно побрел по главной и единственной улице поселка. На берегу ключа рычали бульдозеры, соскабливая ненужные для производства, но приятные глазу мох, траву, кусты и всякую иную растительность, выворачивали толстые пни и полусгнившие доски времен первой разработки шахт. Позади грохочущих машин оставалась ободранная черная земля, смесь щебня, грязи, луж и корней — один из многих тысяч полигонов Дальстроя. Это для начальства было богатство, для зеков — место работы и мучений, для старателей — легкая прибыль, а любителям природы оставалось только хвататься за голову.

Там, где напротив поселка долина и вместе с ней полигон больше всего расширялись, поставили на берегу ключа временную бензозаправку, от которой шла, тоже временная, дорога через полигон к шоссе, пересекавшему поселок. У заправки сгрудились бочки бензина, керосина, мазута, толь для кровли и бревна для постройки промывочных приборов.

Несколько зеков, которые строили навес для заправки и от случая к случаю разгружали бочки с бензином, сидели поодаль на бревнах и курили. Один-единственный самосвал стоял под заправкой, остальные водители, видно, еще не выехали после обеда из гаража, находившегося возле фабрики.

Меня остановил знакомый плотник — у него кончился табак, мы сели на ржавом каркасе автомобиля, брошенного, наверно, еще в довоенное время, и закурили, греясь на солнце. Наблюдали, как зек двумя ведрами подносил бензин к самосвалу и заправлял его через большую воронку. Расстояние между нами не превышало двухсот метров. Заправщик дал знак водителю, что кончил, и, к нашему удивлению, несколько человек, которых мы до этого не видели, вышли из-за самосвала, быстро влезли в кузов, машина рванула с места и понеслась на большой скорости по ухабам времянки к поселковому шоссе.

— Что-то больно скачет Леша, — заметил плотник, потягивая самокрутку, — должно, жена у него родила, напился с радости… Вчера он ее в больницу отвозил.

Машина в это время промчалась по поселковой дороге, резко повернула к фабрике и исчезла за поворотом, где сидел надзиратель. Я встал, чтобы продолжить свой путь в контору, но тут…

— Что за бардак! — закричал плотник. — Опять без предупреждения рвут! Только в пятницу нашего парня чуть не насмерть камнем шарахнуло!..

— Какой там, к черту, рвут! — Такие «взрывы» я знал слишком хорошо. — Из нагана палят!

— А в кого они? — недоумевал плотник. — Может, кто к запретке подошел… Хотя нет, зачем?.. Скорее в пьяного Лешу палили, видать, не пожелал у поста тормознуть… Там сразу поворот, машину за камнями не достанешь…

— Этого быть не может, Леша непьющий, аккуратный парень, — возражал я. — Зачем ему скакать по полигону, гробить машину? Хотя самосвал точно его, я заметил!..

Так и не успел я забрать теодолит: на пути к конторе навстречу мне выскочило несколько возбужденных надзирателей с карабинами в руках. Окриками и жестами они гнали зеков к лагерю. Я покорно повернул к воротам, где столпилось несколько десятков ребят из лагерного гаража, которых уже успели снять с работы,

Пока собирали людей с более отдаленных участков, нас выстроили по пятеркам без различия бригад и, пропуская через цепочку надзирателей, придирчиво обыскивали под аккомпанемент ругательств и тумаков. Отобрали на сей раз решительно все, на чем не было лагерного штампа. Бандеровца, который попытался вытянуть из кучи конфискованных вещей свою меховую безрукавку, мгновенно избили.

Слух о том, что сбежало несколько человек, быстро подтвердился: надзиратели громко говорили об этом между собой. Оказалось, я был свидетелем — бежавшие воспользовались самосвалом и умчались, оборвав телефонный провод от прииска до трассы. Лишь через полчаса, у нас на глазах, выехала группа вооруженных преследователей: в бензобак оперативной машины, всегда дежурившей возле клуба, был кем-то засыпан сахар.

После обыска нас в лагерь не пустили, а построили побригадно. Я очень долго ждал, пока подойдут все нормировщики, замерщики и мастера нашей итээровской бригады. Наконец мы прошли через узкие двери вахты, ворота закрыли, повесив на них громадный замок: после побега это выглядело смешно. Но нам было не до веселья — знали, что теперь не избежать генеральной поверки. Побег из строгорежимного лагеря, где каждый заключенный числится непосредственно за Москвой, был делом серьезным. Вся длинная площадь спускавшейся под гору линейки, на которой производилась поверка, была забита людьми. Вдоль строя бегали нарядчик и надзиратели с наганами — зрелище чрезвычайное: инструкция запрещала входить в лагерь с оружием, дабы зеки не могли отнять его и перестрелять внешнюю охрану на вышках.

Наш староста, грузин Метревели, изо всех сил порывался навести порядок

— Становитесь наконец как положено! Зачем все время надо вас толковать?! — Он в самом деле говорил «толковать» вместо «толкать».

Тут открылась дверь вахты и вышел старшина Лебердюк, всем известный под кличкой «колымский полковник», с легким пулеметом в руке. Он поставил пулемет на стол, на котором обычно лежали «хачатурянские бутерброды». (Хитрый армянин, начальник производственной части лагеря, соблазнял своими бутербродами зеков, чтобы они несли найденные самородки оловянного камня — касситерита в зону. Это был открытый грабеж, ибо в металлокассе прииска за них платили много больше — полноценными продуктами, согласно весу металла.) Старшина навел дуло на строй. Увидя палец пьяного «колымского полковника» на гашете, первые ряды, которые стояли всего метрах в пяти от пулемета, начали шуметь. Но тотчас подскочили надзиратели, выволокли крикунов из строя и повели в карцер.