Он бросился было к лошадям, но они успели перегородить въезд на мост, и мгновенно создалась пробка. Завизжали кони, их лупили и сзади, и спереди, и с боков. Кому-то отдавили ноги. Нажимали со всех сторон так, что повернуть батарею было уже немыслимо.

— Пристрелю-у, щенок! — взревел полковник и выстрелил вверх.

Пробка угрожающе росла. Мост очистился чуть не до другого берега. Все стремятся на него, но никто не может пробиться, а сзади нажимают так, что вот-вот все полетят в воду. Кто-то из стоявших ближе к краю уже успел искупаться. Полковник приказал:

— Батарея, вперед! Капитан, ко мне!

Полковник силился перебраться на левую сторону, где, по его мнению, должен быть этот зловредный капитан. Но даже его силы не хватило на то, чтобы хоть сколько-нибудь податься вперед. А капитана и след простыл.

Батарея разорвала шестьдесят третий полк, пропустив вперед лишь полковые подразделения и штаб. Батальоны остались на берегу. Но когда кони выбрались из толчеи и пошли на рысях по мосту, пробка быстро рассосалась. Солдаты побежали, чтобы освободить место следующим за ними и догнать своих.

Чем ближе полк подходил к Вест-Одеру, тем больше ощущалась напряженность. Снаряды падали все ближе. И пойму до второй переправы через Вест-Одер полк преодолел быстро. Здесь, у понтонов, стоял коренастый майор инженерных войск, но движение в основном регулировал, пожалуй, не он, а противник.. Сюда, в пойму, летели вражеские снаряды, поэтому подразделения приостанавливались, не доходя до переправы, и, выждав момент броском брали опасный участок.

Приблудная батарея 76-миллиметровых орудий рванулась вперед. Ездовые гнали коней галопом и с ходу влетели на мост.

Комбат Котов, крикнув: «Батальон, за мной!» — устремился к переправе. По берегу проскочили удачно и бежали уже по мосту, когда фашистский снаряд впереди угодил в стык между понтонами. Мост начал расходиться. Кто-то перекинул веревку — на другой стороне ее подхватили.

Смертельно раненный конь, впряженный в переднее орудие, лежал у самого развода, дико визжал и бил ногами, готовый свалиться в холодную черноту реки. А ездовой тянул его за повод от пучины и приговаривал:

— Зонтик! Зонтик! Да как же это тебя!

— Отцепи его! — кричал с противоположной стороны офицер. — Отцепи, говорю! Оглох ты, что ли!

Но отцеплять постромки было уже поздно. Конь в предсмертной агонии могучими ногами ударил копытом о настил моста и ухнул передней частью с понтона. Увлекая за собой упряжку, он медленно стал сползать в воду. Другие кони упирались, пятились, храпели, тревожно взвизгивали.

— Да режь постромки, раздолбай!! — заорал на ездового Котов. Но тот совал руки в карманы и растерянно хлопал себя по бедрам.

Котов подскочил к батарее и начал честить нерасторопных артиллеристов. Выхватив у одного из них топор, оттолкнул солдата, ближе всех стоящего к натянутым, как струна, постромкам, рубанул по одной, потом по другой. Конская туша плюхнулась в воду.

— Разиней мать тебя родила! — зло сказал Котов растерянному ездовому, сунул кому-то топор и вернулся к своему батальону.

Обе переправы через Одер, как настоящие кровеносные артерии, питали огромное сердце армии, бьющееся на только что завоеванном плацдарме. Передовые части отогнали фашистов от реки и продолжали с боями продвигаться вперед. Отойдя от переправы, полк попал в спокойную зону. Далеко на северо-западе и на юге гремели бои, сзади на переправе тоже, хотя и нечасто, ухали взрывы.

Весенняя ночь давно перевалила за половину. Всегда в таких случаях чувствуется утомленность, успокоенность, и постепенно солдата начинает одолевать дрема. Умолкают в строю разговоры, мысли незаметно затухают.

Дорога вошла в небольшой лес, рассекая его прямой просекой.

— Слева — к бою! — загремела в тишине команда.

Солдаты, еще не понимая, в чем дело, бросились в канаву и залегли, спешно приводя оружие в боевую готовность.

Свет зари все настойчивее пробивался из-за Одера. Приглядевшись, в редком лесу можно было заметить фигуры фашистов. Никто из офицеров не подавал команды «огонь», потому что враг вел себя довольно странно: бежит прямо на наш боевой порядок редкой цепью — и ни единого выстрела. Уж не сдаются ли? Но тогда почему не бросают оружия, не поднимают рук?

А немцы между тем перешли с бега на шаг, перестали прятаться за деревьями и шагали в полный рост. Они были вооружены автоматами и ручными пулеметами. Взводный, младший лейтенант Батов, разглядел заросшее лицо ближнего немца.

— Приготовиться! — негромко скомандовал старший лейтенант Седых. Но команда оказалась излишней. Все наблюдали за фашистами с таким напряжением, что достаточно было первому из них вскинуть автомат, как с обеих сторон будто лопнул воздух — раздались сотни выстрелов.

Гитлеровцы падали и отползали за деревья, не приостанавливая огня. Через несколько минут перестрелка начала стихать, потом прекратилась. Потянулись долгие секунды… И вдруг вражеская цепь снова поднялась, правда, теперь она стала реже. Гитлеровцы дружно выкрикнули: «Штеттин!» — и рванулись вперед. Чего хотели они достичь своей выходкой — трудно сказать. Ответить на этот вопрос было уже некому: после прекращения стрельбы никто из них не поднялся.

— И откуда они тут взялись? — громко рассуждал Чадов. — Да ведь ошалелые какие-то: прут прямо на рожон — и все тут!

Фашисты, видимо, хотели пробиться к Штеттину. Но почему они с таким отчаянием бросились на полк, когда можно было переждать и свободно продолжать путь? Правда, без помех они прошли бы лишь до следующей дороги, а там столкнулись бы с нашими войсками.

Но на войне как на войне. Иногда трудно бывает понять не только действия противника, а и ближайшего соседа.

Когда солдаты поднялись, Батов увидел, что на дне канавы остался Боже Мой. Поперек его коленей недвижно лежал неразлучный друг — Милый Мой. Батов подошел к ним. У раненого из виска сгустками падала кровь. Сдернув с головы пилотку, остановился возле них.

— Да как же это так-то? — твердил Боже Мой с дрожью в голосе. — Берлин уже почти на виду, домой скоро, а ты нас покинул…

Недалеко от дороги, у крайней сосны, Верочка Шапкина пыталась поднять кого-то. Батов поспешил ей на помощь. Но ни его, ни ее помощи там уже не требовалось. Верочка щупала пульс, держа безжизненно вытянутую руку Юры Гусева. И как ни пыталась она уловить биение жизни в еще теплой руке — жизни не было…

За Одером наши войска сломали последнюю, хорошо организованную оборону фашистской цитадели. Всюду бродили остатки разбитых подразделений и целые части фашистской армии, оторванные от своих соединений. Шагая по дорогам, солдаты видели по дорожным указателям, как сокращается расстояние до Берлина.

Пулеметчики обзавелись импровизированными тачанками, используя рессорные пролетки, на которых сзади, выше сиденья, укрепляли широкую доску, ставили на нее два пулемета и пристегивали их за катки ремнями. Расчеты ехали на тачанках. В ротах осталось совсем немного людей. Пополнения никто не ждал, да оно и не требовалось.

Лес возле дороги часто сменялся полями, а поля — снова лесом. Трава на обочинах и на межах зеленая, свежая, шелковистая. Ветра нет. Жарко. Душно. Весна в полном разгаре. Земля томится в ожидании человеческого труда, ждет сеятеля. Но его нет.

Впрочем, вон, далеко впереди, у лесной опушки, трудится одинокий пахарь. Гнедые упитанные кони дружно шагают вдоль борозды, помахивая короткими пушистыми хвостами.

Но вот пахарь закончил борозду, развернулся и увидел колонну солдат. Он поспешно выпряг лошадей, вскочил на одну из них, а другую взял за повод, галопом поскакал вперед и скрылся в лесу.

Когда полк поравнялся с полоской земли, где остались брошенные хомуты и плуг, кто-то из солдат не выдержал. Выскочил из строя, подбежал к хомутам, пощупал потники подхомутников, крикнул весело:

— Тепленькие! А зачем это он хомуты-то бросил! Вот чучело!