Очарованный, я не мог отвести глаз от молодой упругой груди, просвеченной солнцем, как рентгеновскими лучами. Девушка была прямо ангельской красоты, но отнюдь не ангельской скромности. Злодейка прекрасно сознавала свою привлекательность. Уже одна майка с надписью «Grand Prix» свидетельствовала о том, как она уверена в себе.

Я невольно вспомнил, как недавно на моих глазах из автобуса вышла старушка, иссохшая и изможденная, но в блузке с надписью «The Old Dairy». Бедняга! Она наверняка не имела представления, что за реклама отпечатана на ней. «Старая молочная ферма».

Белокурая девушка наклонялась, высыпая собранные плоды в ящики, и искоса поглядывала на меня. Знала, что я за ней наблюдаю. Выпрямившись, потянулась, словно сгоняя усталость, потянулась соблазнительно и призывно. И вдруг рассмеялась.

Обернувшись, я застыл как вкопанный (а ноги чуть не подломились в коленях).

Ева.

Она стояла чуть поодаль и наблюдала за мной.

Кровь прихлынула к моим щекам.

— Ах вот ты где, — с холодным презрением бросила она. — Что, ворон считаешь?

— Я? — У меня перехватило дух. — Ты меня ищешь?

— Зачем же мне еще здесь быть? Слышала, как ты кричал у склада, на другом конце, в вишневом саду. А теперь мне сказали, что ты едва не придушил заготовителя. Что за глупости ты вытворяешь? Одну за другой!..

— Да я его лишь тряхнул маленько. Иногда помогает…

— Но теперь-то перебесился? Или желаешь продолжать в том же духе? Жаждешь еще на ком-нибудь досаду сорвать?

— Мне и впрямь полегчало — малость успокоился (а у самого сердце бьется как колокол). Вот видишь, смотрю, каков урожай. Прекрасные плоды.

— Это я тоже заметила. Все глаза проглядел, из орбит чуть не выскочили. Облизывался, как кот на сметану, а в душе уже меня предал.

Я слушал ее с опаской, в некоторой растерянности. Что это вдруг? Она ли это? Но по тону, по решимости чувствую — ее проняло. Это меня вдохновило.

— И в мыслях не было! — шутовски ужасаюсь я. — Тебе — и изменять?

Она сверкнула взглядом.

— Приятно полюбоваться молодой крепенькой яблонькой, правда? Вполне тебя понимаю.

Хотела меня подловить: знал я ее.

— А что, уж и полюбоваться нельзя?

— С любованья, Адам, все и начинается. Хотя что это за мужик, если его даже полюбоваться не тянет. Невелика честь для меня такого выбрать. — Она огляделась вокруг. И, словно отмахнувшись от чего-то, произнесла:

— Ну, довольно. Пойдем, мне с тобою поговорить надо.

В тоне звучала решимость. Да и по выражению лица было видно, что пощады ждать нечего.

Мы пришли к берегу и уселись в густой траве.

— Теперь слушай, — начала она. — Тебе не кажется, что хватит уже с нас твоих безумств и подозрений? И не стыдно такое вытворять? Ревнивец несчастный! Сам себя растравляешь, да еще и упорствуешь. А мне это уже надоело.

Она застигла меня врасплох.

— Как будто я один упорствую. А сама?

— Похоже, ты так и не образумишься, не сумеешь взять себя в руки. Вон и сейчас — я же вижу — у переносицы морщинка, а брови насуплены, как у чернокнижника. — Она помолчала. — Ну как ты можешь подозревать, что у меня шашни с этим шутом Штадлером? Это же оскорбительно! Держишься, будто я тебе изменяю. Вот так бы и влепила тебе подзатыльник, чтоб опомнился. Какого счастья мне искать и где? Благодарю покорно. Того, что выпало на мою долю до встречи с тобой, мне до могилы хватит.

— Утешать ты умеешь, что правда, то правда, — заметил я.

— Неужто тебе все еще мало? Я по твоим глазам вижу, ты вот уже месяц ни о чем другом не думаешь, кроме как о том, затеяла я с ним роман или нет… А я просто веселилась. Знаешь ведь, как я танцы люблю. И чувствовала себя прекрасно. Вот и все.

— Вот и все?! Льнула к нему, волчком вертелась — лишь бы его раззадорить. Он с тебя глаз не сводил, сразу можно понять, что к чему. Впился как клещ.

— Что правда, то правда, — самоуверенно подтвердила она, рассмеявшись. — Летел как оса на мед… Уже по пути наверх, когда пошли нашу сечку смотреть, все в любезностях рассыпался. И сулил, когда снова на международную ярмарку поедет, все привезти, что моей душе угодно. На обратном пути попытался даже меня обнять. Я его отпихнула, вот он и налетел на стену да ободрал себе руку.

— Ах так? — У меня перехватило дыхание. — Что же ты мне ничего не сказала?

— А когда я могла это сделать? Я и собиралась. Да разве ты слушал?.. А тот прямо огнем полыхал. Надутый, чванный, самонадеянный. Как мой первый супруг — просто копия. Когда-то, девчонкой, я считала это достоинством. Но стоит один раз обжечься… Вот и решила: погоди, я тебя проучу… Нарочно поддразнивала — чтоб знал!

Во взгляде ее сквозила насмешка. К кому она относилась — к Штадлеру или ко мне?

— С вами, мужиками, обращение очень простое! Улыбнешься обещающе, коснешься бедром, не застегнешь пуговичку на воротничке платья — и все. А если еще с интересом всякие глупости слушать, от удивления вздыхать да глаза закатывать — вот павлин уже и вовсе в клетке. Уже и готов. Но тебя на него променять… Это мне даже во сне не снилось; это мне уже и совсем ни к чему. А ты словно с ума спятил.

Сорвав былинку, она вертела ее в пальцах. Задумалась.

— Как будто ты меня не знаешь, Адам. Словно мы и не прожили вместе столько лет. И после всего пережитого говорить мне — ступай к нему… В эту минуту я тебя убить была готова или, взбесившись, и впрямь рога бы наставила… Все ждала, проспишься — наутро помудреешь… А ты меня подозревать начал. За каждым шагом следишь. Не веришь. Ты даже не представляешь, как это меня оскорбляет и выводит из себя. Я тебя нарочно допекать стала. Раз ты меня терзаешь и мучаешь, ну так и сам терзайся, если уж такой недотепа. Ешь себя поедом, это уж твоя вина. Но поиграли — и будет.

Взглянув на меня, она вдруг выпалила:

— За кого ты меня принимаешь, скажи, пожалуйста? За глупую гусыню, которой можно голову сладкой улыбкой вскружить, а она и рада первому встречному в объятья кинуться? Самое себя на гроши разменять. Нет, Адам. У меня хватит уважения к себе — да и к тебе тоже. Если наша с тобой жизнь — да и жизнь вообще — чего-нибудь стоит, мы должны остаться неразменным золотым. Грошового тебя я бы тоже не приняла. Но как ты посмел обо мне такое подумать?

Она схватила меня за руку.

Я молчал. Молчал все время, пока она говорила. Горечь исчезла, тяжесть спадала, волна облегчения залила душу. Жег стыд. (Пропесочила она меня изрядно, всыпала как следует. И — что хуже всего — поделом. Господи, как же иногда глупеешь!)

— Прости! — вырвалось у меня. — Я безумец. — От ее руки ко мне шло тепло, сердце смягчилось. Но от смущения и стыда было не по себе, меня будто сковало.

— А что он? — спросил я.

— Он сюда больше не сунется! — Ева счастливо и победно рассмеялась. — Кретин! Но чего я хотела, того добилась. Оросительная система уже здесь. Ну куда вы годитесь со всеми вашими совещаниями, планами, конференциями? Со всеми вашими пленумами — районными и областными? О нашем руководстве я уж и не говорю. Видишь, Адам, как сложна жизнь. Какова цена всяческих решений и предписаний. Обыкновенная простая баба достигнет не в пример больше!

Она была права. Именно это меня и бесило. Высмеяла нас (есть за что!).

— Так-то вот. Ты доволен? — Она одарила меня глубоким лучистым взглядом. — Или все еще бастуешь? Как видишь, я тебя великодушно прощаю. И ты меня не поцелуешь?

Душа моя давно уже рвалась к ней. Но великодушие женщины чем-то унижало, сковывало меня.

Раскрыв объятья, она прильнула ко мне и поцеловала влажными заждавшимися губами.

Я словно только теперь впервые увидел Еву всю целиком. Черная, выцветшая на солнце маечка, мягко облегавшая высокую крепкую грудь; прекрасно загоревшие руки и плечи, тонкая талия, крутые бедра, стянутые узкими потрепанными джинсами, — все в ней оставляло впечатление ладной подтянутости и гибкости. Она словно вырастала у меня на глазах и вместе с тем — срасталась со мной, более того, заполняла собою не только всю мою душу, но и весь сад. Она точно родилась в нем, переросла его и теперь заслоняла своей тенью.