Софи вспомнила, как побежала к Ближнему выгону, просто желая оказаться как можно дальше от этих жестоких слов, потом…

— Что со мной случилось? Почему… — она нащупала повязку на щеке.

Бэрил села на кровать, ласково взяла её руку. Она уже не плакала, боясь напугать Софи ещё больше.

— Ты, видимо, споткнулась в темноте, и упала в ежевичный куст.

— В ежевичный куст? — Софи недоумевала. Этого она не помнила.

— Тебе нельзя вставать, ты оцарапалась… лицо… немного, — Бэрил сделала над собой усилие, чтобы не заплакать. — Были доктора. Они говорят, что тебе нужен полный покой… И все будет в порядке. Главное, не вставать, много не разговаривать.

Доктор Гилфорд и вправду сказал, что царапины возле губ и на лбу могут сойти бесследно, но шрам на щеке останется. Но этого Бэрил говорить Софи не хотела. Просто не могла.

Между тем доктор принес больной новые лекарства, мисс Бэрил вышла в коридор и тут заметила, что вернулись мистер Доран и мистер Коркоран — перемазанные и обессиленные, его сиятельство торопливо отдает распоряжения приготовить им ванны и вызвать всех слуг. Заметив её, Коркоран и Доран поднялись. Лицо Кристиана было мрачно, Доран выглядел ещё мрачнее. Они переглянулись, в итоге заговорил Коркоран.

— Сестрёнка… Мне так жаль… Мы не смогли найти Клемента. Сейчас все люди мистера Хеммонда прочешут топь и болото, но надежды почти нет, разве что чудо…

Бэрил вначале просто не поняла сказанного. Клемента нет? Его не нашли? Брат был для неё воплощением силы — безжалостной и неумолимой, был господином и хозяином, и мысль, что он мог погибнуть — не вмещалась в неё. Нет, он где-то на болотах, но живой. Ведь всего только ночь миновала. Нет, он где-то в лесу… Клемент просто заблудился. Его найдут. Бэрил поделилась этими мыслями с джентльменами. Оба промолчали. Доран заметил, что Бэрил просто не верит сказанному. Что ж, возможно, его и найдут в лесу или на болоте. Их прочешут — и может, найдут…

Доран окинул взглядом мисс Бэрил, вдруг покраснел и торопливо вышел, накинув на спину перемазанную охотничью куртку. С ним произошло нечто непонятное. Все это время он удивлялся: часы, проведённые с Бэрил, были для него временем отдыха и покоя — душевного и телесного, но вот теперь вдруг в нём, до предела истомлённом и измученном, поднялось яростное, почти не управляемое желание, чуть не сбившее его с ног. Он хотел эту женщину, хотел до безумия. Подмять под себя, овладеть и завладеть ею, оплодотворить её лоно, слиться в последнем содрогании… Доран ужаснулся своему порыву, едва сдержал себя, и не помнил, как смог уйти.

В своей комнате, где уже была наполнена ванна, Патрик, торопливо заперев дверь, разделся. Зажёг светильник. Подошёл к зеркалу. Долго молча вглядывался в своё отражение, в мощные, напряжённые плечи, мышцы рук, жесткие квадраты живота, озирал возбужденную плоть, кровоподтеки на плечах и совсем свежие ссадины на запястьях. Он уже лет десять не видел себя в зеркале обнажённым. Наконец опустился в ванну, отдавшись благодетельному теплу. Дыхание его выровнялось. Он прикрыл глаза. Странно, но он не корил себя за пережитое искушение. И, что и вовсе поразило, не ощущал внутренней вины за него.«…Неверящий в собственную любовь, сострадающий злу… Кто вы, Доран?», пронеслось в памяти. А, вот оно. Он просто… он просто вдруг поверил в собственную любовь. Поверил — и она едва не сбила его с ног. Но в этом не было ничего скотского. Он хотел Бэрил. Акт любви не может быть безличен. Безличен только акт скотства. Он любил. Доран с тоской оглядел детородный орган — напряженный в порыве, который реализовать все равно не суждено. Но и это не унизило его. Мощь напряженной плоти ощущалось им теперь, как сила, стыд ушёл, в него вошла тишина. Он любил. Несмотря на боль и усталость, что-то в нём пело — пело григорианский хорал, слышанный когда-то двадцать лет назад.

Он любил.

…Милорд Хеммонд был просто убит. Последнее, что он помнил, это резкий выговор, что он сделал Стэнтону, сказав ему, если тот ещё раз посмеет оскорбить сестру — в тот же день навсегда покинет Хеммондсхолл. И вот на тебе… Но мистер Доран, освежённый ванной и переодевшийся, отчетливо и недвусмысленно сказал другу, что его слова никакого отношения к случившемуся не имеют. Мистер Стэнтон, если предположить, что он погиб, стал жертвой собственного упрямства и глупости. В одних ботинках, без снаряжения, в одиночку — ринулся бегать по топи, — кто виноват? Этот человек ни с кем не считался — глупо думать, что с ним посчитается болото. Поделом.

Граф опасливо покосился на друга и осторожно заметил, что в последнее время Патрик обнаруживает странную жесткость в суждениях. Тот только пожал плечами. Хватит колебаний. Надоели ему вечные сомнения. Сегодня он опубликовал бы записку Нортона, отказался бы отпевать самоубийцу, и выбросил его тело воронам! И плюнул бы в физиономии всем, кто сказал, что он неправ! Однако… Ведь Коркоран тоже сказал, что сделает женщиной всякого, кто обвинит его хоть в чём-то! Правота его начала в полноте доходить до Дорана. Чего ради сгибаться перед этой низостью? Доколе извинять мерзость? Если поступаешь по-божески — плюй на все заповеди человеческие, на все прихоти суетного мира всего!

Хватит. Хватит с него этих слезливых глупостей. «Ветви, не приносящие доброго плода, срубают и бросают в болото…» Или куда там? А, в огонь. Доран почувствовал волчий голод, и пошёл в столовую, шатаясь и от странной, распиравшей его силы, и физической усталости. Коркоран сидел за столом и совмещал, видимо, завтрак с обедом, уплетая за обе щеки. Доран молча уселся рядом и подтянул себе блюдо с холодной свининой и бутылку вина.

— У вас такое выражение лица, дорогой Патрик, словно вы обрели Господа…

Мистер Доран не стал спорить.

— Так и есть.

Мистер Коркоран преломил ломоть тёплого, только что выпеченного хлеба, отдав половину Дорану.

Между тем, поиски в течение всего дня никаких результатов не дали. Было решено назавтра вызвать людей из деревни и прочесать лес вторично. Доран не мог пойти со всеми — ему нужно было на воскресное богослужение.

…На сей раз Тихоня не встретил его на пороге, но, заприметив хозяина издали, остался сидеть на скамье у входа, поджав под лапки пушистый полосатый хвост. Он не узнал походку хозяина. Ночь мистер Доран спал как убитый, просто провалившись в сон как в копну сена. Наутро появился в храме — и тут же викарий Эдмунд Келтон известил его о новом дебоше столяра Джима Слоупера. Опять избил беременную жену. Митчелл снова пьян. Произошла склока старосты Джорджа Норриса с зеленщиком — все из-за дочери…

Мистер Доран спокойно выслушал и перед службой вышел к прихожанам. Подошёл к Слоуперу. Молча вынул из сапога кнут и что было мочи огрел негодяя, не успевшего протрезветь, по лицу наотмашь. Бил в беспощадной ярости, не слушая воплей Слоупера и криков прихожан. Велел викарию Келтону и капеллану Дирку вышвырнуть негодяя за храмовую ограду, предварительно прокляв мерзавца от макушки до пят. Да прильпнет язык его к нёбу, да покроет его Господь чирьями гноящимися и струпьями от темени до ступней, да будет он попирать ногами навоз!! Двум виноторговцам в деревне было обещано, что поляжет и скот их, и потомство их, если кто-то из них дерзнёт продать негодяю хоть пинту вина. Вышвырнуты из толпы были и староста с зеленщиком: тот, кто не смог воспитать дочь целомудренной и сына нравственным — не будут предстоять пред Богом. Не место таким в храме Господнем! Если до полуночи украденные у Глории Дейли вещи не будет возвращены — вор да умрёт в полночь! И запретит он отпевать мерзкого жулика и выбросит его тело псам!

Протрезвевший на половине гневной речи отца Дорана звонарь Джосайя Митчелл испуганной крысой ринулся под куст живой изгороди, затаился там и избёг яростного проклятия: отец Патрик просто забыл о нём. Поденщик Шеннон и грум Белл стояли бледные, и испуг в их глазах спас их. Загнав остальных своих овец в храм, отделив их предварительно от зловонных козлищ и хищных волков, отец Доран начал службу. Он не ждал, что вразумление подействует, просто отводил душу.