Доран вздохнул. Потом усмехнулся. Этот человек шокировал его, пугал и всё же бесконечно нравился.
— Хорошо, забудем о вежливости… Но то, что они цитировали, я заметил, слишком… странно для них самих. Они не могли такое придумать. «Философ, проводящий свои дни в поисках любовницы, смешон…» «Плотское желание основано на стремлении исследовать запретное и потому сродни преступлению…»
Мистер Коркоран улыбнулся, тоскливо и иронично.
— Слухи о моей скромности становятся притчей во языцех и распространяются все шире… Кажется, я и впрямь когда-то изрёк нечто подобное. Я и забыл.
— Но правда ли то, что вы говорили об опиуме?
Коркоран изумлённо отпрянул.
— Бог мой, а я что-то про него говорил?
— Что опиумное опьянение примиряет с ближним, заставляет любить даже ваших врагов, — и является быстрорастворимым христианством…
Коркоран расхохотался.
— Помилуйте, мистер Доран. Я не говорил, а спрашивал. Какими только вопросами я не задавался когда-то… Но я ответил на этот вопрос. Я пробовал опиум, меня уговорил Эндрю Беллман. В опиуме — отрешённость от мира, но нет любви к Богу. Никакое это не христианство. То же, что сделал опиум с самим Эндрю — я назвал бы капканом дьявола. Но я не хочу ходить между капканами. Зависимость от искусственного восторга претит мне. К тому же истинное христианство я видел… — он неожиданно странно потемнел лицом.
— И «царственную волю человека» вы тоже отвергли?
— Отверг? Я, который и «заботясь, не может прибавить себе роста хотя бы на локоть?» Я и не принимал её никогда. Этим мой кузен болел в юности. Да и сейчас, по-моему, ещё не излечился…
— А то, что прощать иным врагам — это антихристианство…
Коркоран снова расхохотался.
— Да, я обронил, что если я возлюблю своего единственного врага — стану антихристианином.
— Но ведь прямым следствием любви Христовой является проявление великодушия и всепрощения. Они есть способность любви не позволять появляться в душе злым чувствам. Господь велит отпускать вины до «седмижды семидесяти раз». «Если же не прощаете, то и Отец ваш Небесный не простит вам согрешений ваших». Как же…?
— Великодушие и всепрощение? Вы уверены, что это из Писания? — мистер Коркоран изумлённо поднял вверх красивые брови. — Я там таких слов не встречал. Ну да неважно. Я внимательно вгляделся в себя, мистер Доран. Я принимаю людей такими, какие они есть, никого не воспитываю, не поучаю, не осуждаю, не имею ни малейшего стремления кого-то подчинить себе, навязать свою волю или кого-то использовать. Всего этого достаточно, чтобы ни к кому не испытывать неприязни и не обижаться на чужие выпады. Лишь одно существо я осознал как своего врага. Примирение невозможно. Антагонизм слишком глубок…
— Надо простить… понять, а если поймёшь человека, не будешь держать зла. Прощение прощающему ещё более необходимо, чем тому, кого прощаешь, привязанность ко злу делает несвободным… Вы даже не пытались понять его?
— Мистер Доран… — Коркоран смотрел на священника с добродушной усмешкой, — вы сказали, что я заинтересовал вас. Почему?
Доран с удивлением покосился на Коркорана. Этот человек задавал слишком прямые вопросы. Но ведь он и сам был, казалось, искренним… Казалось?…
— Вы… необычны… от вас исходят токи странной силы…
— А какой, по вашему мнению, враг может быть у такого, как я?
Доран задумался.
— Как своего врага я осознаю только дьявола. Его искушения — омерзительны, его деяния — претят мне, его философема — пошла и неприемлема. Не уговаривайте меня возлюбить его, а то приведёте в геенну. Что касается людей… Враг — это и тот, кого не любишь ты, и тот, кто не любит тебя. Первых у меня нет, ибо меня почему-то трудно оскорбить. В детстве — случалось, но с юности я уже не помню подобного. Обидеть меня и тем самым стать моим врагом можно, лишь задев то, что для меня свято, но до моих святынь человеку толпы не дотянуться.