Получилось что-то вроде эстафеты: расстрелянный подонок из прошлого обращался к будущим.

После первых открытых процессов, когда их курировал сам Сталин, для Ежова настала пора самостоятельных решений. Его как бы спустили с поводка. Он, распираемый от гордости за оказанное (завоёванное!) доверие, весь устремился в поиск и принялся докапываться до самых хитрых и увёртливых, до самых затаившихся, не разоблачённых.

Вал разоблачений не убывал, а нарастал.

«Стальная метла» неукротимого маршала госбезопасности продолжала шаркать энергично и безостановочно.

В карательной работе НКВД процвело производственное ударничество — как на заводе. Отличия и награды лежали через «полные и чистосердечные» признания обвиняемых. Борьба с затаившимся врагом превратилась в нелепое чекистское соревнование. Если в Белоруссии удавалось «раскрыть» большую организацию троцкистов, точно таких же успехов старались добиться чекисты на Украине, в Казахстане, на Дальнем Востоке.

Соревновались в подлости, в бесчеловечности.

Могущество НКВД росло. При этом цинизм самих чекистов принимал размеры беспредельные.

Агранов, заместитель Ежова, однажды допрашивал «крепкого» арестованного из военных. За несколько месяцев тот не подписал ни одного протокола. Он возмущался тем, что его впрямую называют «врагом народа».

— Я ещё не осуждён. Меня только подозревают. Суд решит!

Усмехнувшись, Агранов вылез из-за стола, подошёл к окну и поманил арестованного пальцем.

— А ну иди сюда. Иди, я сказал! Смотри, — он указал на бегущих по улице москвичей. — Подозреваемые — это они, а ты — готов. Раз уж попал — никуда не денешься. У нас ошибок не бывает. Пойдёшь или в лагерь, или же… Сам понимаешь. В общем, бросай свою дурость. Иди и подумай хорошенько. Ишь ты, по-до-зре-ваемый! — И, хмыкнув, грязно выругался.

В июле 1937 года после процесса Тухачевского и праздничной встречи из Америки экипажа Чкалова чекисты собрались на даче Реденса, сталинского свояка. Приехал и Ежов. Подвыпив, он принялся наставлять подчинённых:

— Секретарь обкома? Да я плевать на них хотел! Они должны ходить под нашими людьми и вздрагивать. Только так!

«Ежовые рукавицы» стали понятием нарицательным.

Имя маленького наркома постоянно упоминалось в числе высших руководителей страны.

Попасть в «ежовые рукавицы» можно было за сущие пустяки — чаще всего за болтовню. Беспредельные возможности для этих обвинений открывала универсальная статья 58 («сто шестнадцать пополам»). В ночной «воронок» запихивали за пересказанный анекдот, за острую шутку, за неправильно истолкованную газетную заметку, за невпопад сказанное слово. «Язык мой — враг мой!» Для обвинения достаточно было установить, что гражданин, желая повеселить приятеля, вдруг толкал его в бок, и подмигивал: «Знаешь, что такое ВЧК? Всякому Человеку Конец!» Более тяжкими преступлениями считалась расшифровка таких аббревиатур: «ВКП(б) — Второе Крепостное Право (большевиков)»; «СССР — Смерть Сталина Спасёт Россию». А то ещё: «Ну, как живёшь? Да как Ленин: не кормят и не хоронят!» За такие остроты забирали целыми компаниями, рассказчиков и слушателей, и оформляли, как преступную организацию врагов народа.

Получал срок читатель, которому не нравились произведения Максима Горького, «пролетарского писателя». К расстрельному приговору подвели следователи подвыпившего гуляку, которому вдруг взбрело в голову загорланить на ночной улице: «Над страной весенний ветер веет, с каждым днём всё радостнее жид!»

Как водится, в обычай вошло самое низменное доносительство. Письмо-сигнал в органы помогало негодяям убрать неугодного человека, обрести приглянувшуюся квартиру, занять хорошую должность.

Разврат бесконтрольной власти превратил НКВД в страшного удава с леденящим взглядом. Этот взгляд не знал ни сна, ни покоя. И страна оцепенела, как испуганный кролик…

Первые сигналы о том, что «ежовые рукавицы» превратились в пугало не троцкистов, а народа, стали доходить до Сталина ещё осенью 1937 года. Сказал ему об этом Жданов. Выбрав подходящую минуту, он завёл разговор о продолжающемся «красном терроре». Употребив слово «ежовщина», Андрей Александрович высказал догадку о «провокации во всесоюзном масштабе».

Большой знаток «еврейского вопроса», Жданов не сомневался, что старательного наркома подловили, приняв во внимание его замороченность цифрами показателей.

— Они же мастера. «Чем хуже, тем лучше». А он, дурак, старается. Вот и…

Много негативного стало поступать к Сталину от его личной контрразведки, о существовании которой знали всего несколько человек. Эту секретнейшую организацию возглавляли два абсолютно преданных генерала: A. M. Лавров и A. M. Джута.

В этот момент Ежова как на грех «попутал нечистый»: он доложил об устранении сына Троцкого Льва Седова. По своим каналам Иосиф Виссарионович знал, что к этой смерти Москва не имела никакого отношения. Однако Ежов докладывал, как о своём успехе, скатившись, таким образом, к примитивному очковтирательству.

Затем последовал безрассудный арест Хейфеца, нашего резидента в США Этот разведчик, по национальности еврей, сумел добиться потрясающих успехов. В частности, он установил надёжную связь с молодым учёным Понтекорво, а через него советская разведка выходила на таких специалистов-атомщиков, как Ферми, Жолио-Кюри и Оппенгеймер.

Совершенно бессмысленным показался Сталину скоропалительный расстрел митрополита Феофана в г. Горьком. Зачем? Чего достигли, кроме озлобления верующих? Жданов был прав: продолжалась линия на истребление русского народа. Ежов, такой старательный и неукротимый, мало помалу превращался в игрушку в опытных руках ненавистников России-СССР.

По инициативе Кагановича (он был уже на ножах с Ежовым) была создана комиссия ЦК. Возглавил её Маленков. Он побывал в Белоруссии, Армении, Ярославле, Туле, Казани, Саратове, Омске и Тамбове. Его глазам предстала удручающая картина соревнования за высокие показатели в борьбе с троцкизмом. Народ расстреливали по пустяковым обвинениям (а часто и без всякой вины). Итогом поездки Маленкова явился обстоятельный доклад «Об ошибках партийных организаций при исключении коммунистов из партии и формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключённых из ВКП(б) и мерах по устранению этих недостатков». Это была мощная мина под всесилие Ежова. Не удовлетворившись этим, Маленков составил «Записку» о перегибах в работе НКВД. Он запечатал документ в конверт и сделал надпись: «Лично т. Сталину». Вручив конверт Поскрёбышеву, он направился к себе. Через 40 минут раздался звонок сталинского помощника. Хозяин уже прочитал «Записку», был хмур и неразговорчив. На документе имелась его виза: «Членам Политбюро на голосование».

Это был фактический конец Ежова.

По предложению Кагановича в Москву, для «укрепления руководства НКВД», перевели Л. П. Берию. Он стал заместителем наркома. При этом Каганович специально обговорил, чтобы новичку был «обеспечен доступ ко всем без исключения материалам НКВД».

При обысках в квартире Ежова и на даче нашли и конфисковали (записав подробно в протокол) 9 пар сапог, 13 гимнастёрок и 14 фуражек. Больше никаких богатств маленький нарком не нажил.

Сидел он в Сухановке, небольшой, особо секретной тюрьме для избранных, за чертой Москвы, в красивой местности, на территории Дома отдыха архитекторов.

Старинное имение князей Волконских соседствовало с монастырём. При советской власти монахов разогнали, а помещение приспособили под следственную тюрьму, небольшую, на 68 камер. В служебных документах Сухановка называлась объектом № 110. Пищу арестованным доставляли с кухни Дома архитектора, но каждую порцию делили на 12 человек. Узники голодали. Режим Сухановки считался самым суровым. Никаких прогулок и оправка раз в сутки, в 6 часов утра. Здесь существовали стоячие карцеры, тесные бетонные шкафы, в которых выжигал глаза нестерпимо яркий электрический свет. Среди надзирателей были преимущественно женщины-латышки, суровые, мясистые.