Николай Кузьмин
Возмездие
Часть I
ПОСЛЕДНИЙ ПОЛЁТ БУРЕВЕСТНИКА
Революция ошеломила Горького
Русский интеллигент, имеющий за плечами экзотическую биографию, он искренне считал, что самодержавие губит Россию, не позволяет ей развить свои природные возможности и войти на равных в семью передовых стран планеты. Николая II он ненавидел за никудышное правление, за бессмысленную кровопролитную войну, а особенно за расстрел рабочей манифестации 9 января 1905 года. Царское отречение Горький встретил с ликованием. Русский народ сбросил, наконец, многовековой могильный гнёт и впервые в жизни вздохнул полной грудью.
Будущее преображение России писатель связывал с людьми, выварившимися в заводском котле, — пролетариатом. Он щедро помогал большевикам деньгами, принял участие в работе V съезда партии в Лондоне, являлся личным другом Ленина. В своём романе с чисто русским сердечным названием «Мать» он показал рабочих творцами и созидателями грядущего. Иных сил для этого он в России не знал, не видел.
Русское крестьянство Максим Горький считал угрюмой косной массой, с неистребимой жаждой частной собственности в самой крови. Мужик умрёт ради своей избёнки, сарая, лошадёнки, ради своей скудной тощей десятины. Он не жалеет ни себя, ни своей замученной жены, ни сопливых босоногих ребятишек. «Он до смерти работает, до полусмерти пьёт», — писал великий знаток народной жизни Некрасов.
Нет, не задавленному нуждой крестьянству преображать Россию, сбросившую иго самодержавия. Такая великая историческая задача по плечу лишь пролетариату.
Павел Власов, герой романа «Мать», передовой, выкованный в классовых боях рабочий, в своей пламенной речи на суде полностью выразил взгляды самого Горького на революцию:
«Мы социалисты. Это значит, что мы враги частной собственности, которая разъединяет людей, вооружает их друг против друга, создаёт непримиримую вражду интересов, лжёт, стремясь скрыть или оправдать эту вражду, и развращает всех ложью, лицемерием, злобой».
В эту книгу, вызвавшую восторженную оценку Ленина, писатель вложил всю свою веру в великую очистительную силу революционного вихря.
«Пусть сильнее грянет буря!» — призывал знаменитый горьковский Буревестник, ставший символом надвигавшегося народного возмущения.
Грянуло. И лихо грянуло. Тысячелетняя империя рухнула, рассыпалась обломками. Клубы пыли поднялись до небес. В этом хаосе перемешались счастливейшие физиономии интеллигентов с шальными глазами и потными носами, обилие тыловой разнузданной солдатни и удивительное множество каких-то людишек, то и дело подъезжавших из-за рубежа. Никогда чопорный гранитный град Петра не знал такого обилия человеческого мусора.
Но главное свершилось: царизм пал. Горький сам писал: «Россия повенчалась со Свободой!» Теперь освобождённому народу требовалось закатывать рукава и приниматься за работу по новому обустройству родимого дома. Автор романа «Мать», а также песен о Буревестнике и Соколе считал, что труд предстоит гигантский, многолетний. Русских слишком много секли и слишком мало учили. Основные надежды Горький связывал с образованием народа, с повышением его культуры.
«Бесспорно, — писал он, — что Русь воспитывали и воспитывают педагоги, политически ещё более бездарные, чем наш рядовой обыватель. Неоспоримо, что всякая наша попытка к самодеятельности встречала уродливое сопротивление власти, болезненно самолюбивой и занятой исключительно охраной своего положения в стране. Всё это — бесспорно, однако следует, не боясь правды, сказать, что и нас похвалить не за что. Где, когда и в чём за последние годы неистовых издевательств над русским обществом в его целом — над его разумом, волей, совестью, — в чём и как обнаружило общество своё сопротивление злым и тёмным силам жизни? Как сказалось его гражданское самосознание, хулигански отрицаемое всеми, кому была дана власть на это отрицание? И в чём, кроме красноречия и эпиграмм, выразилось наше оскорбленное чувство собственного достоинства?»
Горький писал гневно, тщательно подбирая обличительные выражения. На площадную брань, как многие в те дни, он был попросту неспособен. Близкие люди знали, что он мучительно краснел при слове «штаны».
А между тем эйфория от сокрушения царизма нарастала и мало-помалу превращалась в настоящую вакханалию уличной толпы — «хлама людского». Идею всеобщего равенства эта толпа восприняла как право на вседозволенность. Ещё совсем недавно революция представлялась прекрасной женщиной с одухотворённым ликом. И вдруг она предстала отвратительной бабищей с пьяной харей.
Уже 4 марта, через три дня после царского отречения, толпа солдат предприняла настоящий штурм Александро-Невской лавры. В толпе изобиловали матросские бескозырки и бушлаты. Предводительствовала матросами Александра Коллонтай, дочь царского генерала и пламенная большевичка. Нападавшие были распалены рассказами о несметных богатствах столичной лавры. Монахи успели затворить ворота, сели в осаду и тревожно ударили во все колокола… Разграбили и сожгли дом барона Фредерикса, министра царского двора. Самого барона не застали. Его больную жену выбросили на улицу без одежды (стоял мороз 17 градусов). Отличился знаменитый актёр Мамонт Дальский, хороший знакомый Максима Горького и Фёдора Шаляпина. Упившийся лицедей появился из горящего дома с восторженной рожей и с двумя чучелами медведей… Мстительно раскопали могилу Распутина и с ликованием сожгли гроб с телом. Некий инженер Беляев успел схватить с груди покойника иконку Знаменской Божьей Матери. На обороте иконки были автографы царицы и её четырех дочерей. Свою добычу инженер вскоре продал какому-то американскому коллекционеру.
Толпа увлечённо громила дворцы царской знати. Выбивались окна, обдирались стены, жглись старинные картины, сокрушались статуи. Плечо пьяного народа раззуделось на весь размах.
С восторженными воплями опрокидывались монументы на площадях.
А многочисленные газеты лишь подзадоривали разрушительную стихию толпы. Известный публицист Амфитеатров провозглашал: «Каждый царский памятник, по существу своему, контрреволюционен».
Горький пытался понять и даже оправдать это массовое варварство. Он вспоминал рассказ врача, свидетельствовавшего мобилизованных мужиков в начале Большой войны. По его словам, почти все были отмечены следами жестокой порки. Теперь поротые задницы потребовали справедливого возмездия. К этому прибавлялось остервенение от нескольких лет бессмысленной и кровавой войны, от тупости командования, от измен начальства. Накопилось и взорвалось, грохнуло на всю Планету!
Всё чаще в мятущейся душе писателя возникало горькое сомнение: изрядно побродяжничав, исходив пешком всю Россию, он так и не узнал как следует её великого народа. Возмечталось о несбыточном, грандиозном, захотелось Европы в Конотопе! Мужик, основной житель России, виделся не за прадедовской сохой, а на завалинке избы с умной книжкой в руках.
«Февральская грязь» грозила затопить Россию по самую маковку. Горький написал «Воззвание» и собрал под ним подписи людей, имеющих международную известность. Документ появился сразу в двух газетах, «Известиях» и «Ниве»:
«Граждане!
Старые хозяева ушли, после них осталось огромное наследство. Теперь оно принадлежит народу. Граждане, берегите это наследство, берегите дворцы, они станут дворцами вашего всенародного искусства, берегите картины, статуи, здания — это воплощение духовной силы вашей и предков ваших».
Первый шаг был сделан, дело стронулось. Градус всеобщего озверения стал спадать.
Удалось спасти памятники у Исаакиевского собора и напротив Московского вокзала. Провели описание громадного Елагинского дворца со всеми его сокровищами. Одолели даже военное ведомство: из Петергофского дворца выселили роту самокатчиков.
