Проницательности Радека хватило, чтобы уловить ущербность и убожество заслуженного палача. Перед ним сидел чиновный, но состарившийся «кадр» (недаром их стали заменять свежими людьми). Понаблюдав, как напряжённо управляется с заполнением протокола Кедров, арестованный вдруг попросил пустить его за письменный стол, уселся и, читая корявые строчки, нетерпеливым шевелением пальцев показал, чтобы ему подали перо. К изумлению Кедрова, он принялся энергично править протокол: вычёркивал, вписывал, исправлял. В его действиях сквозила наторелость маститого журналиста. Радек отбросил испачканный лист и потребовал свежий, совершенно чистый. Писал он бойко и проворно. Сам, как следователь, задавал себе вопросы и сам же отвечал.

— Вот как надо! — наставительно произнёс он, небрежно бросив Кедрову подписанный протокол.

Нет, Кедрову определённо повезло с таким покладистым арестантом!

Радек угодничал изо всех сил. От его беспощадных разоблачений арестованных корчило, бросало в пот и дрожь. Своими показаниями он их выворачивал наружу, словно варежки. Быстро и ловко чесал он свои рыжие, безобразно запущенные бакенбарды и пытливо заглядывал в мрачные глаза своего страшного следователя: достаточно ли, убедительно ли. «Товару» у него было таскать не перетаскать. У Кедрова хватило ума сохранять недовольную мину, и Радек продолжал стараться. Теперь он более всего боялся, чтобы его не заподозрили в двурушничестве.

Выворачивая подельников, он выворачивался и сам. Ещё в начале века он стал агентом двух секретных служб: германской и австро-венгерской. После Первой мировой войны им полностью завладели немцы. (Агентурная кличка — «Парабеллум»). Первой его заподозрила Роза Люксембург. Радека исключили сначала из польской социал-демократической партии, а затем и из германской. Через Парвуса, своего любовника, Роза Люксембург сумела дать знать Дзержинскому. Над головой Радека в Москве стали собираться тучи. Однако его решительно взял под защиту Ленин.

В январе 1919 года он имел отношение к внезапному убийству Карла Либкнехта и Розы Люксембург.

(Свои счёты с «коварной Розочкой» он свёл с небрежностью умелого в подлостях человека: просто сообщил кому следует адрес конспиративной квартиры, где скрывалась не только Роза Люксембург, но и Карл Либкнехт.)

Второе судебное разбирательство в Октябрьском зале Дома Союзов вошло в историю, как процесс Пятакова — Радека.

Георгий Пятаков много лет был ближайшим помощником С. Г. Орджоникидзе. Он пользовался абсолютным доверием наркома. Часто уезжая из Москвы, Орджоникидзе со спокойною душой оставлял все дела на своего заместителя. Скандальные разоблачения вредительской деятельности Пятакова потрясли наркома и стоили ему жизни. Человек кристально честный, Серго не перенёс позора и выстрелил себе в сердце.

Иосиф Виссарионович любил «неистового Серго», прощая ему природную кавказскую несдержанность. Это был человек надёжный.

Человек кабинетный, Пятаков изумлял работников наркомтяжпрома своей невероятной усидчивостью. Такие люди в аппарате незаменимы.

Однажды утром Пятаков на работе не появился. Изумлённый Орджоникидзе схватился за телефон. Вскоре он выяснил, что его заместитель находится на Лубянке — арестован. В бешенстве Серго бросился к Сталину. Тот спокойно вынес неистовый натиск своего горячего земляка. У него на столе уже лежал протокол первого допроса. Он молча подал его бурно дышавшему Серго. Пробежав глазами исписанный лист, Орджоникидзе возмущённо вздёрнул плечи:

— Ну и что?

— Посмотри на обороте, — посоветовал Сталин. Прочитав, Орджоникидзе обмяк, всей рукой взял себя за подбородок и медленно опустился на стул.

Пятаков отказывался отвечать на вопросы следователя и сделал лишь одно признание: да, он не верил в затеянное партией преобразование такой отсталой страны и даже как-то позволил себе съязвить: «потёмкинская индустриализация».

Орджоникидзе был обескуражен. Как так — не верил? Как так — насмешничать? А что говорил с трибуны? Что писал в газетах? А в чем постоянно уверял его, наркома? Выходит, лукавил, двурушничал? Выходит, обманывал?

Обмана прямодушный Орджоникидзе никому не прощал.

Он ухватился за последний довод.

— Я знаю, что творится на… этой, на Лубянке. Они и не такое могут. Не верю!

— Что ж, правильно. Я тоже сначала не верил. Да и трудно в такое поверить!

Иосиф Виссарионович посоветовал ему поехать в НКВД и поговорить с Пятаковым лицом к лицу, глаза в глаза.

Орджоникидзе отправился немедленно. Ежова на месте не оказалось. Возбуждённого гостя, члена Политбюро, принял Агранов. Он колебался, но вид неожиданного посетителя был слишком грозным. Он позвонил коменданту внутренней тюрьмы и приказал доставить Пятакова.

Встреча со своим заместителем потрясла Орджоникидзе.

Едва Пятакова ввели в кабинет, Серго бросился к нему с объятиями.

— Юрий, дорогой, я ничему не верю! Я только что о тебе говорил ЕМУ!

Пятаков уклонился от объятий, отвёл протянутые руки. Он был холоден, замкнут, непроницаем. Орджоникидзе растерянно глянул на Агранова и попросил оставить их одних. Тот пожал плечами и вышел из кабинета.

Разговор продолжался долго. Агранов терпеливо ждал в приёмной. Внезапно дверь распахнулась и Орджоникидзе вихрем пронёсся к выходу. Агранов бросился в кабинет.

С этого дня Пятаков стал давать подробнейшие показания.

В декабре 1935 года он ездил в Берлин. Ему удалось послать письмо Троцкому в Норвегию. Пятаков жаловался на недостаток средств «для внутренней работы». Троцкий ответил, что деньги обещаны германским правительством. Правда, немцы требуют слишком дорогую плату: уступить им Украину. Однако сохранялась надежда, что удастся отделаться чисто экономическими уступками.

Оформив протокол, следователь внимательно посмотрел на совершенно угнетённого Пятакова.

— Вы ничего не хотите дополнить?

Арестованный долго молчал, наконец выдавил:

— Хочу…

Он признался, что виделся с Троцким лично.

— Где? В каком месте?

Снова долгое молчание. Пятаков хрустел пальцами.

— Так где же?

— Там… в Норвегии.

Он принялся рассказывать о том, в чём не признался даже Орджоникидзе: о тайном полёте на специальном самолёте.

Сломавшись окончательно, Пятаков сильно облегчил работу следствия.

Среди заговорщиков у него имелась подпольная кличка: «Рыжий». Подельники ценили его за высокое положение в системе тяжёлой промышленности (от него, в частности, зависело назначение на важные посты старых специалистов). К огорчению подполья, Пятаков страдал частыми запоями. Алкоголь настолько губительно сказывался на его организме, что на ногах у него образовались болезненные язвы. Попадая на больничную койку, он надолго «выходил из игры».

«Разоружаясь» перед следствием, Пятаков дал много показаний о роли в заговоре таких фигур, как Енукидзе и Бетал Калмыков. Последний считался лидером Северного Кавказа и поставил себя в этом неспокойном регионе на манер удельного князя.

Под властью Пятакова, как заместителя Орджоникидзе, находилась вся тяжёлая промышленность страны. Повсюду на заводах и шахтах орудовали проверенные люди. Регулярные аварии удавалось объяснять невысоким профессиональным уровнем рабочих.

Налаженную систему вредительства вскрыл (совершенно невзначай) американский инженер Джон Литлпейдж. Спасаясь от безработицы в США, он подписал контракт на 9 лет и, вне себя от радости, приехал на Урал, на Кошбарский золотой рудник. Добросовестный специалист, он горел желанием доказать, что, нанимая его на работу, советская власть не ошиблась в выборе. В первую же смену он пришёл в ужас от работы большого дизельного двигателя и распорядился немедленно его остановить. Возникла рабочая пауза, забегало начальство. Американец, подвернув рукав, залез в кожух подшипника и вынул горсть кварцевого песка. Откуда он там взялся? Через час такой работы подшипник пришлось бы выбросить… Песок был обнаружен и в редукторах двигателя. А эти узлы были надёжно закрыты колпаками. Выходит, кто-то их снимал? Кто же?