— Каждый должен захватить бутылку шампанского. Ничего больше не требую. Ведь это не встреча Нового года.

Когда я уходил от него накануне после делового свидания и спускался по лестнице, он порывисто открыл дверь и весело крикнул вслед:

— Не забудьте шампанское! Многие думают, что на мужа и жену можно ограничиться одной. Предупреждаю всех: бутылку на каждого человека!

Столовый стол вынесли — иначе гости не уместились, бы в комнате. Сидели на диванчиках с матерчатыми спинками, прибитыми к стенам, на подушках, набросанных на полу.

До прихода гостей явился М.М. Яншин (тогда муж Вероники Полонской), чтобы помочь разложить и развесить экспонаты. Мы с ним прикнопывали афиши даже к потолку. Наискосок красовалась длинная лента: М-А-Я-К-О-В-С-К-И-Й.

От В. Э. Мейерхольда привезли корзины с театральными костюмами. Вначале гости сами рылись и выбирали подходящие. Позже приехал Мейерхольд. Он активно помогал в подборе костюмов и масок (главным образом животных), бород, шляп и пр. Нарядились кто во что горазд.

Посреди комнаты уселся с гармонью Василий Каменский.[53]

Хором затянули шуточную кантату, сочиненную Семеном Кирсановым и исполнявшуюся под его дирижерством (мы ее отрепетировали до прихода хозяина):

Кантаты нашей строен крик. / Наш запевала Ося Брик,

Припев:

Владимир Маяковский, / Тебя воспеть пора.

От всех друзей московских / Ура, ура, ура!

Здесь Мейерхольд — и не один! / С ним костюмерный магазин.

Каждая строчка основного текста исполнялась два раза, припев же — один. Куплетов было пять-шесть.

Юбиляр сел верхом на стул, нацепил маску козла и серьезным блеянием отвечал на все «приветствия».

Зная отрицательное отношение Маяковского к юбилеям, гости приветствовали его в шутливо-пародийном стиле.

Николай Асеев перевоплотился в критика-зануду, который всю жизнь пристает к Маяковскому. Он произносит путаную, длиннющую речь и затем спохватывается, что попал не на тот юбилей. Он приветствовал, оказывается, другого поэта, Там были такие слова:

«Уважаемый товарищ Маяковский!

Как мне не неприятно, но я должен приветствовать вас от лица широких философских масс: Спинозы, Шопенгауэра и Анатолия Васильевича Луначарского. Дело в том, что творческие силы пробуждающегося класса должны найти своего Шекспира, своего Данте и своего Гете. Его появление детерминировано классовым самосознанием пролетариата. Воот, дааа… Если этого не произойдет, то искусство, может быть, действительно споет свою лебединскую песню.

Однако мы не пессимисты ни в малой степени. Пример тому конгениальность вашей поэзии, которая, будучи субъективно абсолютно соллипсична, объективно может оказаться и коллективистичной при изменившейся ситуации реконструкции нашего социалистического МАППовского хозяйства…»

И далее:

«…Действительно, предпосылкой моей поездки на воды был поднятый вокруг статей шум, но тем более следует видеть в этом вылазку классового врага, появление которого сигнализировано еще товарищем Островским а его комедии „Не все масленица коту, попадешься и в литпосту“. Итак, приветствуем вас, товарищ Маяковский, и от души поздравляем вас с выяснившимся теперь с непререкаемой убедительностью огромным значением недавно состоявшегося и воспринятого уже всеми назначения Анатолия Васильевича на пост заведующего ЗИФа. Мы будем и впредь товарищески отмечать всё, так или иначе влияющее на ваше творчество, твердо стоя как на передовых позиций РАППов, МАППов, так и на задних ЛАППов».

Маяковский блеял. Каменский на гармошке исполнил громкий туш.

Смеялись до слез.

Дочка художника Д. П. Штернберга зачитала «приветствие от школьников». Оно заканчивалось словами:

И все теперь твои мы дети, / В том смысле, что — ученики!

Лев Кассиль был инициатором и руководителем шарад. Строчки Маяковского «олицетворялись», причем отгадывать должен был автор. Среди многих других были такие: Кассиль усадил Асеева и его жену на диванчик: «Маленькая, но семья», Маяковский догадался.

Затем кто-то сел за стол, а Кассиль протянул ему лист бумаги, резко положил вечное перо на стол и отошел. «Вот вам, товарищи, мое стило, и можете писать сами!» — тоже догадался сразу Маяковский.

Я вытащил расческу из кармана Мейерхольда и держал настойчиво у самого его лица. Это означало: «Гребенки — Мейерхольд» (из «Ужасающей фамильярности»).

Танцевали под баян, пели, пили шампанское, фотографировались. Уже под утро Маяковского с трудом упросили прочитать стихи.

Сперва он исполнил «Хорошее отношение к лошадям». Оно прозвучало более мрачно, чем обычно, но своеобразно и глубоко.

Другое стихотворение — «История про бублики и про бабу, не признающую республики» читал несколько рассеянно; в исполнении почти отсутствовали гротесковые интонации, присущие этой полулубочной сказке.

В последних числах января, за несколько дней до открытия выставки, материалы мы доставили в клуб писателей. Началась кипучая работа, с утра до поздней ночи.

Нередко приходилось читать о том, что Маяковский делал выставку чуть ли не самостоятельно, и читатель, не задумываясь, может принять этакое за истину. Это далеко не так и не следует приписывать выдающемуся поэту того, чего он просто физически не в силах был сделать. Да, он руководил, талантливо изобретал и сам трудился над оформлением: сортировал, распределял по щитам и витринам, сочинял надписи и даже иногда прибивал гвозди — словом, делал все, что приходилось. Но нельзя думать и тем более писать, что один человек в четыре дня соорудил такую выставку, несмотря на ее, казалось бы, скромные габариты. Нет, это не так!

По рекомендации Маяковского я договорился с молодым оформителем о его работе по скромной оплате, согласно смете. Фамилию его я забыл. Но помню только, что он усердно выполнял задания Владимира Владимировича, иногда проявляя и свою инициативу в эти напряженные дни до открытия выставки. Парень этот наведывался на протяжении трехнедельного показа выставки и помогал кое в чем.

Минуло почти сорок лет, и мне довелось прочитать заметки А. Бромберга о выставке («Дружба народов», 1968, № 7), в которых имелось имя оформителя — Виталия Горяева, рассказ которого он привел, опустив, правда, одну «мелкую» деталь: запись делалась автором заметок не в 1930 году, а через 35 лет, точнее, в шестидесятых годах, в дни проходившей в Центральном Доме литераторов выставки ныне известного талантливого художника Виталия Горяева.

Подготавливая новое издание своей книги, я решил встретиться с Горяевым, и мы провели к обоюдному удовольствию интересную беседу.

Немудрено, что в период подготовки выставки при напряженной пятимесячной работе в суматохе многое выветрилось из памяти. Одновременно я занимался и устройством выступлений поэта как в Москве, так и а Ленинграде.

Когда говорят, что в клубе писателей работали или бывали ежедневно (такое встречается неоднократно) во время оформления экспозиции, то у читателей порой создается впечатление, что непосредственная работа до открытия продолжалась по крайней мере несколько недель, и даже Бромберг не избежал этого преувеличения. А ведь материалы были доставлены в клуб писателей за четыре-пять дней до открытия (не ранее 28 января.)

В последние два дня экспозиция пополнялась самим Маяковским ценными книгами и документами. Накануне открытия выставки на мою долю выпала задача доставить два макета постановки Театра Мейерхольда «Клоп». Неожиданно я столкнулся с трудностями — несмотря на предварительную договоренность, администрация не брала на себя смелости разрешить вынести из театра хрупкие макеты: как бы на выставке с ними чего не случилось. Затратив много времени и сил, я добился цели лишь с помощью самого Всеволода Эмильевича Мейерхольда.

Я решил отказаться от грузового транспорта, чтоб не растрясти легкие макеты, и взамен привлек ребят, с тем чтоб донести на своих двоих — медленно, но без риска — от Садово-Триумфальной (ныне площадь Маяковского) до Кудринки (ныне площадь Восстания). Это как-никак около полутора километров.