Владимир Владимирович, узнав об этом, отказался от гонорара и готов был сам возместить все убытки. Он сказал: «Пусть вернут публике деньги за билеты, я выступлю бесплатно». Но слух, дискредитирующий Маяковского, уже дошел и до публики. И скандал не удалось предотвратить.

В зале собралось менее ста человек. Когда Маяковский вышел на сцену, ему не дали говорить: свистели и топали. Публика демонстративно хлынула в фойе.

Оскорбленный и возмущенный, Маяковский взобрался на стол в фойе и, нервно размахивая палкой, пытался перекричать.

Владимир Владимирович провел очень тяжелую ночь. А утром написал письмо и адресовал его в две газеты: «Маяк коммуны» и «Красный черноморец».[1] После этого он отправился в райком партии и настаивал на том, чтобы наказали виновных. В райкоме его поддержали.

8 июля было опубликовано письмо Маяковского: «Приношу большое извинение всем собравшимся 6 июля на мою несостоявшуюся лекцию, причина срыва лекции — неумелость организаторов и их нежелание не только выполнять заключенный договор, но даже входить в какое-нибудь обсуждение по этому поводу».

Редакции сопроводили это коротенькое письмо примечанием, в котором осудили людей, сорвавших вечер Маяковского.

Через два дня он писал Л.Ю. Брик в Москву:

«…В Севастополе не только отказались платить по договору (организаторы, утверждающие, что они мопровцы), а еще сорвали лекцию, отменили и крыли меня публично разными, по-моему, нехорошими словами. Пришлось целый день тратить на эту бузу, собирать заседание секретариата райкома, и секретарь райкома отчитывал в лоск зарвавшегося держиморду. Моральное удовлетворение полное, а карман пустой. Да еще вместо стихов приходится писать одни письма в редакцию…»

Покидая Севастополь, Маяковский облегченно вздохнул: — Все же доказал, что это не мое личное дело, а факт общественного значения.

Настроение заметно улучшилось, и мы едем в столицу Крыма. К нам присоединились два человека, мечтавших послушать поэта: ленинградка (Маяковский называл ее почему-то «архитекторшей») и мой младший брат, ярый поклонник поэта, сбежавший с работы ради такой счастливой возможности. Брата Владимир Владимирович уже знал — они встречались в Севастополе недавно во время двухчасовой стоянки парохода «Ястреб» по пути из Одессы в Ялту. Они обошли тогда книжные магазины, где гость приобрел несколько книг, в том числе и «Цемент» Гладкова. Попутно брат знакомил Маяковского с историческими памятниками. Потом Владимир Владимирович вспоминал добрым словом своего экскурсовода.

Итак, в Симферополе с вокзала на линейке мы направлялись к центру. Пустынны улицы в эти дневные, жаркие часы. Недалеко от Пушкинской у афиши стояла девушка. Маяковский остановил линейку и мгновенно очутился на тротуаре. Указывая на афишу, он стал уговаривать девушку непременно прийти сегодня на вечер:

— Будет очень интересно. Обязательно воспользуйтесь случаем. Я тоже приду. Пока! До свиданья, до вечера!

И, откланявшись, вернулся к линейке.

Озорство? Да, оно было иногда ему свойственно, особенно в минуты повышенного настроения. Возможно, он думал, что здесь, как и в Севастополе, посреди лета зал не заполнится, и каждый «завербованный» слушатель будет очень кстати.

— Как дела? — обратился Маяковский к кассирше Дома просвещения, где должен состояться вечер. — Разрешите помочь?

Та сперва не поверила, что перед ней сам Маяковский, а убедившись, уступила свое место у крохотного окошечка. Маяковский стал продавать остатки билетов «сам на себя». Он вступал в разговоры с подходившими к кассе, давал пояснения, шутил.

— Кому дорого рубль — пятьдесят процентов плачу сам.

Зал полон. Контрамарочники и «зайцы» заняли все проходы.

Настроение у Владимира Владимировича праздничное.

— Так сказать, подарок ко дню рождения, хотя и по старому стилю. Сегодня мне 33.[2] Надо будет отметить первую удачу в Крыму.

Он вышел на сцену. Аудитория, в которой преобладала молодежь, встретила его восторженно.

Маяковский положил на столик книжку (но так и не воспользовался ею), поставил бутылку нарзана, которую принес с собой. (Пил он из собственного плоского стакана). Когда ему стало жарко, он снял пиджак и повесил на спинку стула.

Во время доклада он шагал вдоль рампы, а иногда отступал вглубь и возвращался затем к самому краю, задерживался, чтобы быть поближе к аудитории.

Зазвучал густой бас:

— Товарищи, я хочу рассказать о своем прошлогоднем путешествии в Америку.

Удивительно, что поэт почти дословно повторял книгу «Мое открытие Америки», а ведь он не учил наизусть, запоминал все в процессе работы над прозой (так же, как над стихами). Естественно, отступления от книги бывали, но это — специальные, необходимые отступления. Точнее, сокращения и введение разговорной речи, обогащающей такого рода выступления.

Рассказ чередовался с чтением стихов из «американского цикла».

— До Кенигсберга я добирался на самолете. А затем поездом через Берлин в Париж. Здесь пришлось задержаться для оформления документов. Из Парижа в Сен-Назер и через Испанию в Мексику на пароходе «Эспань».

Ярко, образно передавал свои впечатления от восемнадцатидневного морского путешествия:

— Будни пароходной жизни давали ощущение общества, нас окружавшего. Классы — самые настоящие. Четко разграниченные. В первом: купцы, фабриканты шляп и воротничков, крупные представители различных областей искусства и даже монашенки. Этим чудовищным монашенкам у меня посвящено стихотворение. Если сам не увидишь — не поверишь, что такие существуют в природе. Стихотворение называется «Шесть монахинь». Здесь встречается не всем понятное слово «квота». «Квота» — это норма, по которой американцы впускают к себе эмигрантов…

Вообще люди в первом классе попадаются странные. Например, турки по национальности, говорят только по-английски, живут всегда в Мексике, представители французских фирм — с парагвайскими и аргентинскими паспортами. Разбери, кто может.

Во втором классе — мелкие коммивояжеры, начинающие искусство и стукающая по ремингтонам интеллигенция.

Третий класс — начинка трюмов. Боксеры, сыщики, негры, ищущие работы.

Первый класс играет в покер и маджонг, второй — в шашки и на гитаре, третий — заворачивает руку за спину, закрывает глаза, сзади хлопают изо всех сил по ладони: надо угадать, кто хлопнул из всей гурьбы, и указанный заменяет избиваемого. Советую вузовцам попробовать эту испанскую игру.

Зал ответил громким смехом.

— Риск небольшой. Уверен, что будете меня благодарить, — добавил Маяковский.

И продолжал:

— Телеграфист орет о встречных пароходах. Библиотекарь, ввиду малого спроса на книги, занят другими делами: разносит бумажку с десятью цифрами. Внеси десять франков и запиши фамилию. Если цифра пройденных миль окончится на твою — получай сто франков из этого морского тотализатора…

Утром, жареные, печеные и вареные, мы подошли к белой — и стройками и скалами — Гаване. О Гаване у меня есть стихотворение «Блэк энд уайт»[3]. (Читая «Блэк энд уайт», Владимир Владимирович переводил все английские слова, как он это делал и при чтении других стихотворений «заграничного цикла»).

В центре богатств — американский клуб, десятиэтажный Форд, Клей и Бок[4] — первые ощутимые признаки владычества Соединенных Штатов над Северной, Южной и Центральной Америкой.

Кубой также фактически завладели американские империалисты.

Говоря о рабском положении негров, он резюмировал:

— Американский «демократизм» привел людей всех цветных рас к рабству. На каждом шагу эксплуататоры показывают рабам свой увесистый кулак!