Дул, как всегда, октябрь ветрами…

Тут же, в чтении, явственно слышался напев «Степана Разина», когда поэт доходил до следующей строфы: Под мостом Нева-река, по Неве плывут кронштадтцы… От винтовок говорка скоро Зимнему шататься.

И знакомый всем напев волжской песни как бы приближал историческое прошлое и связывал события на Неве с другими, более давними, происходившими на берегах могучей русской реки.

Еще напряженнее следили слушатели за ходом повествования после того, как та же мелодия снова возникала в грозном требовании народа: Лучше власть добром оставь, никуда тебе не деться! Ото всех идут застав к Зимнему красногвардейцы.

Завершался поэтический рассказ об исторических днях «Интернационалом».

Впервые вместо «и это будет…» — пели: «и это есть наш последний…». Маяковский выделял здесь слово «есть», и мелодия «Интернационала» слышалась в этом речитативе весьма четко.

Строки об Александре Блоке он произносил с едва заметной иронией: Но Блоку Христос являться не стал.

— Это правда, что вы ночью встретили Блока? — спросил я как-то. — Или сочинили?

— Наивный человек — такого не сочинишь, — сказал Маяковский.

И я понял тогда, что ответ касается не только данного эпизода. Он имел принципиальное значение и вытекал из творческого метода поэта. Жизнь питала его поэзию. И он включал в нее реальные факты действительности.

В авторской трактовке блоковской главы чувствовалось большое уважение к поэту: У Блока тоска у глаз. Живые, с песней вместо Христа, люди из-за угла.

Затем шел резкий переход к строкам-воззваниям с их близкой к песенной форме. Он их и на самом деле напевал. Мелодия была выражена отчетливо и звучала так: […]. Песню прерывали остро ритмованные рефрены, завершавшие каждую из ее трех строф. Они скандировались быстро и резко: Вверх — флаг! Рвань — встань! Враг — ляг! День — дрянь.

Радостно и уверенно звучащее четверостишие (у Маяковского- 8 строк): Эта песня, перепетая по-своему, доходила до глухих крестьян — и вставали села, содрогая воем, по дороге топоры крестя, ― сменялось мелодией, напоминавшей лезгинку, прыгающей со слога на слог, с утрированно растянутыми «мещика» — «вещи-ка» ― до внезапного громогласного вторжения: «Эх, яблочко, цвета ясного. Бей справа белаво, слева краснова».

Этой транскрипции соответствовало и подчеркнутое произношение. В несколько ранее идущем слове «петух» «е» нарочито заменялось «я».

Финал седьмой главы поэт читал замедленно, чеканя каждое слово: Этот вихрь, от мысли до курка, и постройку, и пожара дым прибирала партия к рукам, направляла, строила в ряды.

Есть еще в поэме песни: в 10-й главе — «Итс э лонг уэй ту Типерери…», «Янки дудль кип об…», в 11-й — «Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне!», в 15-й — «Мы только мошки…» (на мотив «Цыпленок жареный»), в 16-й использован «Марш Буденного» (музыка Дм. Покрасса, слова Д'Актиля), «И с нами Ворошилов, первый красный офицер», в 18-й — «Тише, товарищи, спите…» (Здесь — напев песни «Спите, орлы боевые», который повторялся трижды, каждый раз с иной эмоциональной окраской.)

Слушатели особенно живо реагировали на лирическое признание: Моя милиция меня бережет. Жезлом правит, чтоб вправо шел. Пойду направо. Очень хорошо.

Этот отрывок, как, впрочем, и вся последняя глава, в устах автора звучал торжественно и вместе с тем мягко, задушевно, с нотками легкой, добродушной иронии.

Моя попытка рассказать о том, как читал «Хорошо!» сам Маяковский, не имеет, разумеется, своей целью навязать исполнителям его поэзии универсально-одинаковую манеру. Нет! Я хочу лишь помочь им познакомиться с авторской трактовкой, как она мне запомнилась. Это, надеюсь, убережет многих из них от ложных шагов.

Я слышал поэму «Хорошо!» в авторском чтении, в отрывках и полностью, чуть ли не сто раз. С тех пор прошло полвека. Но по-прежнему, как живой, встает поэт передо мной. Рука поднята вверх. И я слышу его бархатистый бас, который невозможно спутать ни с каким другим голосом:

Радость прет. Не для вас уделить ли нам?! Жизнь прекрасна и удивительна. Лет до ста расти нам без старости. Год от года расти нашей бодрости. Славьте, молот и стих, землю молодости.

Жизнь Маяковского накрепко связана с Петроградом — Ленинградом.

Он любил этот город своей молодости, часто навещал его, выступал во дворцах культуры, в вузах. Проезжая как-то по Литейному, он указал на дом по улице Жуковского, в котором когда-то жил.

Как всегда, он и на этот раз, в октябре 1927 года, приехав в Ленинград, остановился в «Европейской». Ему отвели роскошные апартаменты. Проведя в них одну ночь, он попросил перевести в освободившийся, свой излюбленный 25-й номер — большой и просто обставленный.

Через шесть дней после чтения «Хорошо!» москвичам он повторил поэму в зале Ленинградской академической капеллы.

— Хотя публика здесь и скучней московской, академичнее, не дерется и почти не ругается, но поэму приняли хорошо, я на них не в обиде, — сказал он после выступления.

И следом — день за днем — вечера в клубах. Первый, по просьбе Маяковского, на Путиловском заводе.

Рабочий клуб помещался тогда в бывшей церкви. Но из окон виделись уже контуры будущего Дворца культуры.

Владимир Владимирович произнес короткое вступительное слово и перешел к стихам и отрывкам из «Хорошо!». Сразу же установился контакт с аудиторией.

Но и здесь кто-то повторил уже не раз слышанное: «Когда сам читаешь — непонятно, когда читает Маяковский — почти все понятно».

Из рядов раздался женский голос:

— А вас никто в библиотеке не спрашивает и никто не читает, потому что неинтересно!

Маяковский провел голосование. Он попросил поднять руки: тех, кому его стихи совершенно непонятны. Поднялась одна рука — рука библиотекарши.

Густой бас ядовито заметил:

— Покупала бы — читали бы.

Маяковский к ней:

— А вы рекомендуете мои книги читателям?

— Зачем? Кому нравится, тот сам берет.

Бас запротестовал:

— Нет, другие она небось предлагает. Тогда Маяковский снова:

— Она сама не читает и не выполняет своих прямых обязанностей — пропагандировать книгу. А больше всех артачится. С такими библиотекарями мы далеко не уедем.

Посрамление библиотекарши еще больше сблизило аудиторию с поэтом. Слушатели стали приглашать его к себе в следующий приезд.

— Тем более приеду, если примете меня в своем новом дворце.

В 1928 году он выступал перед путиловцами в малом зале Московско-Нарвского дворца культуры, а через год ― в большом театральном зале на две тысячи мест.

Ему приятно было встретиться со «старыми знакомыми», которые «привыкли» к его поэзии.

В 1929 году на вечер Маяковского пришли не только путиловцы, но и рабочие близлежащих заводов. И несмотря на необычный — дневной час, они почти целиком заполнили зал.

— Смотрите, — сказал он мне, — с каждым годом все больше и больше у меня слушателей, на глазах растет их поэтическая квалификация.

Владимир Владимирович часто выступал в ленинградских вузах. Он читал «Хорошо!» в Военно-политической академии и университете, два раза, по просьбе писателей и журналистов, — в Доме печати. Одно из них прошло довольно бурно. «Красная газета» писала:

«В Доме печати позавчера мы были свидетелями позорнейшего, в сущности говоря, явления. Литературная обывательщина, некогда прикрывавшаяся модой к Маяковскому, нынче резко повернула свой руль — и большой поэт, приехавший в город революции читать свою поэму о великой годовщине, — был встречен более чем сдержанно. Но сдержанность — это еще куда бы ни шло. Хуже, что литературная обывательщина под конец вечера совершенно рассупонилась и публично хамила. Маяковскому подавались записки о гонораре, о том, что, мол-де, его поэма написана „неискренне“, и даже одна записка явилась обыкновенным хулиганством: „А скажи-ка, гадина, сколько тебе дадено?“ Обывательщина всегда остается обывательщиной. Против этого не возразишь. Но удивительно было все-таки, что ареной для этой обывательщины явился Дом печати».