Может статься, что Соединенные Штаты станут последними вооруженными защитниками безнадежного буржуазного дела. — И добавил: — Поэтому не выпускайте из рук винтовки! Он прервал рассказ о путешествии по океану:

— Я вам прочту сейчас стихотворение, которое называется… — И подчеркнуто громко объявил: — «Атлантический океан».

Начал он медленно и немного растянуто. Затем, говоря «за океан»: «Мне бы, братцы, к Сахаре подобраться… — покряхтывая, покачиваясь, создавал впечатление неуклюжей громады. К концу же снова замедлял и чеканил все громче и громче: По шири, по делу, по крови, по духу — моей революции — и, резко оборвав последнюю строку, поднял вверх руку: старший брат».

Читая песенку из стихотворения «Домой», которая приведена и в «Моем открытии Америки»: «Маркита, Маркита, Маркита моя, зачем ты, Маркита, не любишь меня…» — он намечал мелодию.

Стихотворение, которое на афише значилось «Как собаке — здрасите», Маяковский объявил: «Испания» (по книге). Он не хотел, вероятно, чтобы эта веселая последняя строчка стала известна аудитории до того, как он ее произнесет. Удивительно в нем было развито чутье «доходчивости», неожиданности воздействия на слушателей. Он любил короткие, броские, интригующие названия. Афиши позволяли ему менять названия, разнообразить их, что не всегда можно было сделать при переиздании книг.

— Я должен сказать вам несколько слов по поводу этой самой Испании. Ко мне часто обращаются, особенно девушки: «Ах, какой вы счастливый, вы были в Испании, какая очаровательная страна! Там тореадоры, быки, испанки и вообще много страсти». Я тоже был готов к тому, чтобы увидеть что-нибудь в этом роде. Но ничего подобного. Пароход подплыл к испанскому берегу, и первое, что мне бросилось в глаза, это довольно прозаическая вывеска грязного склада «Леопольдо Пардо». Правда, веера у испанок есть — жарко, вполне понятно. А так ровно ничего примечательного, если не считать, что по-русски — телефон, а по-испански —  телефонос. Вообще, особенно останавливаться на Испании не стоит. Они нас не признают и нам на них плевать![5]

«Ты — я думал — райский сад. Ложь подпивших бардов. Нет — живьем я вижу склад „ЛЕОПОЛЬДО ПАР ДО“ … Стал простецкий „телефон“ гордым „телефонос“… А на что мне это все? Как собаке — здрасите!»

«Здрасите» звучало, как написано здесь, так печаталось в прижизненных изданиях и в последнем собрании сочинений. В некоторых же изданиях было исправлено на «здрасьте».

Своеобразно читал Маяковский стихотворение «Американские русские». Вначале он разъяснял:

— Все языки в Америке перемешались. Например, английский понимают все, кроме англичан. Русские называют трамвай — стриткарой, угол — корнером, квартал — блоком, квартиранта — бордером, билет — тикетом…

Иногда получаются такие переводы: «Беру билет с менянием пересядки…» Еврей прибавляет к английскому и русскому еще некоторые слова.

Слова Каплана из стихотворения «Американские русские» Маяковский произносил с легким акцентом, очень мягко утрируя интонации и подчеркивая их жестами. Особенно смешно выходило слово «тудой»: он на несколько секунд растягивал конечное «ой», произносил его даже с легким завыванием. Маяковский читал «сюдою». А конец — открыто и широко, в своей обычной манере:

«Горланит по этой Америке самой стоязыкий народ-оголтец. ― И затем, сразу переходя на разговорную речь, в стиле самого Каплана: Уж если Одесса — Одесса-мама, то Нью-Йорк — Одесса-отец» — резко обрывая, как бы бросая последние слова в публику. (Любопытно, что это стихотворение всюду вызывало смех и только в самой Одессе не имело успеха).

Во второй части вечера стихи чередовались с ответами на записки. Они, по мере накопления, занимали все больше времени и являлись как бы продолжением самого доклада, оживляя и развивая его. Маяковский умел строить вечер как нечто целое. Сразу устанавливался контакт с публикой. Доклад он проводил как беседу, вслед за стихами снова начинал разговор и ответами на записки закреплял связь со слушателями.

Одаренный несравненным талантом красноречия, Владимир Владимирович обладал и редким даром — умением разговаривать с массой. Когда он оглашал записки и отвечал на них — разгорались страсти.

«Почему вы ездите в первом классе?» (Имелась в виду поездка Маяковского в Америку.) 

 — Чтобы такие, как вы, завидовали, — осадил он задиру.

«Товарищ Маяковский, поучитесь у Пушкина».

— Услугу за услугу. Вы будете учиться у меня, — медленно, но вместе с тем форсируя звук и ударив при этом всей ладонью себя в грудь, — а я у него! — мягким и учтивым тоном, отведя руку в сторону, поучал поэт забияку!

«Вы на пе, а я — на эм»… «Ишь какой самоуверенный».

— Надо думать, когда пишешь. Ведь речь идет о книжной полке. Там, помимо меня, есть и другие поэты.

«Почему рабочие вас не понимают?»

— Напрасно вы такого мнения о рабочих.

«Вот я лично вас не понимаю».

— Это ваша вина и беда.

«Почему вы так хвалите себя?»

— Я говорю о себе, как о производстве. Я рекламирую и продвигаю свою продукцию, как это должен делать хороший директор завода.

«Красный Крым» так отозвался о вечере:

«…Первая часть — это легкая, без претензий на глубокомыслие, без экскурсий в географию и этнографию, беседа… Беседа пересыпана смелыми сравнениями, столь напоминающими образы из стихов автора, остроумными отступлениями и шутливыми „разговорчиками“ с публикой. Занятно, легко, но и поверхностно — таково впечатление от первой части вечера. Во второй и третьей частях Маяковский читал свои стихи. …Авторское чтение таково, что многие в публике, не считающие себя горячими поклонниками его поэзии, были захвачены стихами „Юбилейное“, „Сергею Есенину“ и др.».

Оценка была относительно положительная, однако рецензент ни слова не сказал о «заграничных» стихах, составлявших основу вечера.

Евпатория, клуб «Первое мая». Открытая площадка заполнена целиком. Обладателям входных билетов некуда втиснуться. Курортники настроены шумно и весело. Маяковский в ударе.

— Евпатория — это вещь!

На следующий день он выступал в санатории «Таласса», для костнотуберкулезных.

Эстрадой служила терраса главного корпуса. Перед ней расположились больные. Лежачих вынесли на кроватях. Других вывели под руки и уложили на шезлонгах. Собрался весь медицинский персонал. Всего — человек 300.

Прохожие на набережной через решетчатый забор могли наблюдать это необыкновенное зрелище и слушать Маяковского издали.

Владимир Владимирович, выйдя на импровизированную эстраду, несколько растерялся. Долгая пауза. Потом — нарочито громко:

— Товарищи! Долго я вас томить не буду. Расскажу в двух словах о моем путешествии в Америку, а потом прочту несколько самых лучших стихов.

Когда он произнес «самых лучших», слушатели засмеялись, раздались аплодисменты и одобрительные возгласы. Напряжения как не бывало.

К «самым лучшим» он относил «Сергею Есенину». После слов:

«Надо жизнь сначала переделать, переделав — можно воспевать»,  — он остановился. Этого почти никто не заметил. Но он понял, что следующие четыре строки: «Это время — трудновато для пера, но скажите, вы, калеки и калекши, где, когда, какой великий выбирал путь чтобы протоптанней и легше» могли бы напомнить больным об их несчастии, обидеть. И Маяковский опустил всю строфу.

А я-то волновался во время его чтения: что будет, когда он дойдет до этих строчек! Но со стороны, как известно, виднее, а каково выступающему, в эмоциональном порыве.

Встреча длилась часа полтора. Прощаясь, благодарили поэта и проводили, как близкого человека.

Перед отъездом из города администрация гостиницы обратилась «с покорнейшей просьбой» написать что-нибудь в книгу отзывов. Маяковский отказывался, но те не отступали:

— Нам все пишут. Посмотрите, какие здесь знаменитости. Иностранцев много. Послы. Даже американцы. Кто только ни приезжал к нам, все писали. Никто не возражал.