Шестого сентября, как только все было готово, мы отправились дальше. Позже прошел слух, будто в канарских водах крейсировали три португальских корабля, намеревавшихся схватить нашего адмирала, и потому он так спешил. Во всяком случае, хорошо было, что из-за спешки нам пришлось как следует потрудиться, потому что многие уже сожалели, что отважились на такую авантюру.

После двух дней штиля поднялся свежий восточный ветер, и скоро последние очертания знакомого мира исчезли за горизонтом. Куда ни обрати взор — кругом ничего нет, кроме неба и воды, и казалось, наши корабли носятся по волнам, как бревна, гонимые ветром. Так продолжалось день и ночь. Признаюсь, что при взгляде на эту водную пустыню — не знаю, как ее иначе называть, — я тоже терял мужество. Но хуже всего — мы не знали, что нас ждет. А разве кто-нибудь отправился бы в путешествие, не зная куда? Раньше всякое бывало: маленькое жалованье, и корабль — старая развалина, и капитан-живодер. Но тогда заранее было известно, что в конце плавания снова будет земля. Каково же было наше положение теперь, когда мы не знали о цели путешествия? Ничего… Индия была только слово, бред ученых мудрецов, а никак не гавань с кораблями и земля с домами и людьми. Собственно, был только один человек, твердо уверенный, что доберется до Индии, — сам адмирал. Многие считали его сумасшедшим, но я был на его стороне, потому что он никогда не колебался и всегда был убежден, что мы найдем когда-нибудь эту таинственную Индию.

Однажды вечером, это было 13 сентября, случилось то, что, пожалуй, никакой моряк до нас никогда не переживал. Я стоял у руля и следил за компасом. И вдруг увидел, что он немного отклонился от северного направления. Я очень испугался. Куда мы попали, если здесь даже законы природы не действуют? Адмирал, который, сидя на шканцах, определял местонахождение корабля, испугался не меньше меня, но он тотчас же овладел собой и попытался найти объяснение такому явлению. Он сказал что-то, но очень уж запутанно… Во всяком случае, мне он приказал молчать, и тогда я окончательно убедился в том, что здесь дело нечисто.

На других кораблях тоже заметили отклонение компаса. И вот все стали заклинать адмирала повернуть обратно. Но он очень красноречиво доказал, что для беспокойства нет никаких причин. На его счастье, погода благоприятствовала нам, и команда уступила адмиралу. Воздух был мягок, а попутный ветер гнал наши корабли вперед. Черт побери! Но земли-то так и не было видно, сколько бы мы ни всматривались!

14 сентября на наш корабль спустилась птица. Один из матросов сумел ее поймать, потому что, прилетев, видимо, издалека, она очень ослабела. Адмирал заметил, что это речная птица… Все чаще стали появляться вестники близкой земли. Целые стаи птиц летели навстречу нашей эскадре: проплывали большие пучки зеленого тростника, на одном из них мы нашли даже живого сухопутного краба. Все это снова подняло настроение матросов, появилась надежда увидеть землю. Но опять прошло несколько дней, и ничего не случилось. Горизонт по-прежнему был кругл, как большая оловянная тарелка, посредине которой плыли наши суда. Куда? Эта мысль вызывала головокружение.

По совету Алонсо Пинсона, командовавшего «Пинтой», мы взяли курс на юго-запад, потому что и птицы прилетали оттуда. По-прежнему дул восточный ветер. Люди на палубе ворчали, что с такими ветрами они уже никогда не вернутся на родину. Но вдруг ветер переменился. Адмирал принял это за небесное знамение, а ворчуны вынуждены были замолчать. Мы медленно продвигались вперед. Когда море — хотите верьте, хотите нет — густо, как ковром, покрылось растительностью, маловеры сочли, что мы в нем завязнем, и мне показалось, что дело тут опять нечисто, коль скоро посреди океана ты вдруг оказываешься на зеленом лугу…[197]

Если добавить к этому историю с компасом и странное поведение ветра, то вы поймете, почему мы решили, что давно уже не живем на этом свете… Налейте-ка мне вина!

Ну, а дальше дело было так… Однажды вечером мы поужинали опять одним заплесневелым хлебом и солониной. Я поднялся на шканцы. Царил полный штиль, а под обвисшими парусами мы едва продвигались вперед. Вокруг было темным-темно. Только огни наших кораблей слабо мерцали, словно утешение, что мы не совсем одиноки на этом свете. На баке сидели и о чем-то тихо переговаривались свободные от вахты матросы. Увидев меня, они замолчали. «В чем дело, ребята?» — спросил я. «В чем дело», — передразнил кто-то меня, и тогда все они возбужденно заговорили, перебивая друг друга. «Разве не обманули нас приметы, будто бы указывающие на близкую землю? Разве не те здесь места, куда еще ни один умный христианин не забирался? Разве можно кого-либо упрекнуть в трусости, если он сам не знает, когда будет земля?» Адмирала ругали и обвиняли в том, что из-за алчности и честолюбия он готов погубить всех и в первую очередь самого себя. «Если он и впредь будет заглядываться на звезды, вместо того чтобы принимать меры к спасению, мы выбросим его ночью за борт», — грозились они.

Я пытался успокоить взволнованных матросов, но они не дали мне и слова вымолвить. А под конец стали кричать, что завтра, во время утренней мессы, будет веселее: я могу, мол, пойти и доложить об этом адмиралу.

…Я нашел Колумба в каюте склонившимся над расчетами. «Итак, Фернандо, что новенького в столь поздний час?» — спросил он меня. Я рассказал о случившемся и попросил его на этот раз согласиться с командой, иначе ему придется опасаться за свою жизнь. Колумб грустно слушал меня, но затем лицо его снова приняло обычное, фанатичное и суровое, выражение. Он сказал мне, что, по его расчетам, уже пройдено 800 морских миль и что мы близки к цели[198]. «А если мы повернем обратно, — сказал он, — то эта трусливая банда, возвратясь на родину, растрезвонит по всей Испании такие небылицы, что в другой раз никто на подобное путешествие уже не отважится». И дрожащим от гнева голосом добавил, что даже бунт команды не заставит его отказаться от задуманного, а что касается жизни, то она в руке божией. С тем он меня и отпустил…

Когда на следующее утро колокол на «Санта-Марии» призвал к утренней мессе, адмирал принял меры против возможного мятежа. Он ждал, стоя на шканцах. Рядом с ним были капитан де Ла-Коса[199] и его верный, преданный друг, первый штурман Джакомэ, а позади стоял со своими солдатами Диего де Арана, судья флота, как бы подтверждая, что адмирал готов ко всему.

Чтобы внести полную ясность, Колумб приказал явиться всем капитанам и лоцманам других судов, потому что и на «Пинте» тоже начинались волнения. Вожаком там был не кто иной, как сам хозяин корабля — Мартин Алонсо Пинсон, которого вы, конечно, хорошо знаете…

Удивленные слушатели закивали в знак согласия.

— Разумеется, мы знаем его, — сказал один из них, — но мы бы никогда не подумали, что он на это способен. Мартин считается у нас прекрасным и надежным моряком.

— Моряк-то он надежный, — подтвердил рассказчик, — да истинная суть человека познается лишь в беде…

На улице стемнело.

— Эй, хозяин, подай-ка сюда свет! — приказал Хосе.

Толстяк послушно поставил на стол масляную лампу.

— Пожалуйста, рассказывайте дальше. Чем закончилась заварушка в то утро? — поторопил рассказчика Хосе.

Фернандес еще раз основательно глотнул вина и продолжал:

— Представьте себе, стоит этакая громадная пороховая бочка с горящим фитилем, и в любую минуту все может разлететься в щепки. Так я подумал, когда увидел хмурые лица людей, стоявших внизу перед мостиком. Капитан приготовился — будто бы ничего особенного не замечает — приступить к утренней молитве, как Мартин Алонсо закричал: «Мы хотим домой!»

«Домой, домой!» — хором поддержали его матросы.

Судья уже готов был броситься со своими солдатами на бунтовщиков, но Колумб удержал его. Голос адмирала задрожал от возмущения, когда он обратился к мятежникам: «Значит, вы хотите обратно? Мне кажется, ваши головы ничего не соображают и не видят дальше бушприта! Вы знаете, что вы хотите?»