Дома был один Вася, Светлана с няней еще не вернулись с ритмики. Вася помогал Елизавете Леонидовне лепить пирожки, делал это ловко и с удовольствием. Она велела ему умыться, и они вместе пошли на Спасо-Песковский к Ломовым, встречать Светлану и Мяку. На Арбате китайцы торговали бумажными фонарями и мешками на резинке. В подворотне маленькая обезьяна, сидя на шарманке, вынимала из мешка билетики с судьбой. Вася потянул к обезьяне, пользовался ее непривычной податливостью: фонарик и мячик на резинке уже были куплены.

Рекомендация в его билетике была удивительно точна: «Вам нужен кто-то, на кого можно опереться».

Она развернула свой. Тут была глупость: «Из-за склонности к мечтанию вы теряете в жизни хорошие возможности».

Вася, конечно, рассказал Светлане про обезьянку, и на обратном пути они снова подошли к ней. Надежда вдруг почувствовала волнение, принимая от обезьянки бумажку; Светлану, конечно же, совершенно не интересовало предсказание, она пыталась дотянуться до зверька, погладить его. Обезьянка ощеривалась. Мяка тихонько пробормотала: «Не божеское это дело колдовство».

«Когда люди не понимают, не следует со всеми сражаться».

«Бедная девочка, ей предстоит сражаться со всем миром».

Надежда снова дала деньги шарманщику, загадав на Иосифа.

— Надежда Сергеевна, уже пора, Светланочка не кормлена.

— Сейчас, сейчас, минуточку.

«Ваш символ — поднятый указательный палец».

Дети крепко держали ее за руки, болтали без умолку, она видела, как они счастливы ее мягкостью и неожиданным потаканием, как в сущности они одиноки, и нежно сжимала пухлую ручку Светланы и шершавую Васи.

У Светланочки развязался шнурок, она присела. Чтобы помочь и увидела в толпе лысую рыбью голову.

«Или Москва — маленький город, или меня охраняют. Какая глупость! Кому я нужна!»

Вечером занималась с детьми лепкой и приведением в порядок прошлогодних гербариев. Иосиф задерживался на совещании хозяйственников, где он собирался огласить новую экономическую программу, состоявшую в выполнении шести условий:

«Уже завтра газеты напишут о „шести условиях товарища Сталина“, жизнь продолжается, а Руфина теперь навсегда одна».

Пришла мамаша и стала намекать, чтобы ее с отцом пригласили в Сочи.

— Чем плохо в Зубалове? Теперь там есть даже своя баня, — попыталась отбиться, но Ольга Евгеньевна уже складывала губы в пучочек.

— Мама, мы так редко бываем вместе…

— Как будто там вы вместе, вся экипа по-прежнему возле него.

Когда мать сердилась, неожиданно вспоминала польские или немецкие слова. Вот и теперь «экипа» свидетельствовала, что дочь рискует: разговор может закончиться плохо.

— Хорошо, я поговорю с Иосифом, а теперь, извини, мне надо готовится к экзамену.

— Тебе всегда надо готовиться к экзамену, когда я прихожу.

Но это уже было привычное брюзжание.

Она заснула над учебником.

Ей снился зеленый дом в лесу. Массивная дверь и по две колонны с каждой стороны. Она с неимоверным трудом открывает дверь и входит в полутемный вестибюль. Из зала ведет коридор. Коридор очень узкий и с одной стороны — сплошные окна, но окна с очень толстыми стеклами, в гранях фасок дробится и вспыхивает свет бра. Она очень спешит, ей обязательно надо успеть. Входит в комнату и узнает столовую детства: знакомая темно-красная бархатная скатерть с аппликацией золотистой тесьмой, на ней ваза, но ей надо дальше. Снова комната — теперь большая, но горит единственная лампа на высокой ножке под абажуром с длинной бахромой. Углы тонут в полумраке, впереди — открытая дверь, там люди, они столпились вокруг чего-то.

Она входит, люди перед ней расступаются, и она видит Иосифа, лежащего в своих неизменных кальсонах с тесемками и бязевой рубахе на диване. Ей неловко, что он в таком виде перед чужими людьми, она ищет чем укрыть его, ничего подходящего нет, она снимает пальто, но он вдруг поворачивает к ней голову и, подняв руку, показывает указательным пальцем на потолок. Потолок вдруг разъезжается, и в дыру видна бесконечная, сумрачная от крон, пустынная аллея.

Руфина сказала, что после экзаменов уедет в Харьков к родственникам. Надежда обрадовалась:

— Там теперь моя сестра с мужем. Я дам адрес, Нюра очень добрая, очень, очень. Я мало знаю таких добрых людей, и гостеприимная, муж тоже душевный человек.

— Чем он занимается?

— Они переехали из Белоруссии, он председатель гэпэу Украины.

— Очень душевный, — усмехнулась Руфина. — От слова — душегуб что ли?

— Ну зачем ты так, ты его не знаешь, Стах действительно добрый человек, отличный семьянин.

— И слава Богу, что не знаю. Нет уж, Надя, спасибо, но, как говорила моя бабушка: «Знайся конь с конем, а вол с волом». Мудрость незамысловатая, но полезная. И ты не обижайся на меня, я стала очень резкой, это нехорошо, люде не виноваты в моем горе, а ты уж никак не виновата, и вообще… может другого случая не будет сказать: что ты удивительно светлая и настоящая, только слепая. Но слепые часто бывают добрыми. А за меня не беспокойся, ко мне приедет Борис.

— Какой Борис?

— Как какой? Иванцов.

Секундное ошеломление, и что-то похожее на ревность, какая-то тень: «Она права. Я действительно слепая».

Он нашел ее в библиотеке, где она сдавала учебники. Выглядел даже франтовато: начищенные мелом парусиновые ботинки на резиновом ходу, рубашка «апаш», холщевые белые брюки.

— Вот, увидел, решил попрощаться. Вы куда на лето?

— В Сочи.

— А я отвезу маму к родственникам в Симеиз, поживу среди караимов, мой дед — караим, а потом поеду в Харьков к Руфине, ей будет не так одиноко, Мартемьян Никитич тоже остановится по дороге в Ессентуки… — он замолчал, словно выжидая, что и она скажет что-нибудь вроде «и я собираюсь заехать». Она действительно решила по дороге на юга или обратно навестить Нюру, но какое это имело отношение к доценту кафедры математики! И кроме того очень хорошо запомнила «душегуба».

— Значит, увидимся в сентябре, — она протянула руку.

— Погодите, у меня кафедра только через час, посидим немного в сквере, поболтаем…

— Не могу, никак не получается.

— Как быстро вы загорели, вам очень идет, в сентябре приедете совсем бронзовой…

Она молчала.

— … да… ну что ж — прощайте!

Много раз спрашивала себя потом, почему пожалела для него час, ведь никуда не спешила, и сквер в тени огромных стен взорванного собора был так прохладен, так по-летнему пустынен, так нежен запах цветов липы, так ровно и низко жужжали шмели над одичавшем боярышником…

Зачем она украла у него все это?

В Сочи играли в кегли, в городки, снова в кегли. За Иосифом теперь постоянно ходил человек в радионаушниках, а в зарослях там и сям белели гимнастёрки сотрудников охраны. Она стеснялась купаться в их почти явном присутствии, попытки уйти вдоль берега подальше, вежливо пресекались Николаем Сидоровичем (впрочем, ставшим почему-то Николаем Сергеевичем) Власиком.

Она растолстела, чувствовала себя неловкой и неуклюжей. Пожаловалась Иосифу, что это не отдых, а мука, зачем столько соглядатаев.

— Мне не мешает, я их не замечаю.

— А мне мешают.

— Ты заметила, что любой ответ мне ты начинаешь с «а», скажи, наконец, «бе». Покорнейше прошу выполнять правила. Власик устал за тобой гоняться.

— Какие правила? Это правила зоопарка, а я… я не желаю жить в зоопарке.

— Ты решила испохабить отпуск, я тебе этого не позволяю.

— Позволишь, не позволишь, даже разрешения пригласить родителей я должна испрашивать у тебя.

— Это нормально.

— Нет, это ненормально. Совет — да, нормально, а я, — снова запнулась, — я прошу именно разрешения. Но ведь мне уже не шестнадцать лет, и даже мой отец…

— Какой отец?

— Мой отец, даже он…

— Откуда ты знаешь, кто твой отец? Может Виктор Курнатовский, он плохо слышал, зато хорошо ебался, может, кто-нибудь из братьев Савченко, может быть, я…

— Ты сошел с ума! Ты слышишь, что ты говоришь?